Сергей Калинин - Последний выключает свет

– Михаил, ты многое пропускаешь, – старый друг Леонид Францевич Вайтовский, встретил Гурвица, пропустив слова приветствия. – Наше сонное царство встревожено и теперь напоминает развороченный улей. Но на главное мероприятие недели ты успел, – Вайтовский всем видом демонстрировал загадочность. – Сегодня ректор собирает всех в актовом зале. У нас ЧП. Наша молодая поросль отхватила сутки и логично, что их должны были уволить. Но! – Он поднял вверх большой палец. – Наш коллектив, никогда не демонстрирующий особой сплоченности, вдруг выступил в поддержку юных революционеров. И сейчас вопрос лишь в том, ограничатся ли увольнением только залетной парочки, или придется добавить к ним и тех, кто особо ратует за справедливость. Кстати! А ты вообще за кого?

– Я за Советский союз и Брежнева, – Гурвиц постарался скрыть разочарование. Попытка избежать решений, сбора подписей, характеристик и взятия на поруки провалилась. Теперь обязательно найдется кто-то, кто начнет ссылаться на историю университета, на самых старых носителей традиций, взывать к совести и упрекать в трусости. А Вайтовский, прохвост и интриган, будет подначивать, посмеиваться, а сам, как обычно, спрыгнет в последний момент. И вот скажи, у него всегда будет железная аргументация, оправдывающая все его существование. «Может, я еще не очень здоров, и есть шанс свалить?», – Гурвиц глянул в окно, но дверь распахнулась и в кабинет ворвался заведующий кафедрой Леоненко Виктор Тимофеевич:

– Чего сидим? Бегом в актовый зал. Ректор рвет и мечет.

Это было то мероприятие, которое оставляет чувство стыда за то, к чему ты не имеешь никакого отношения. Как таковой речи не было. Две минуты на перечисление фамилий, объявление об их увольнении и предупреждение, что так будет с каждым, кто посмеет открыть рот шире положенного и сказать не то, что от него ждут. По рядам пробежало легкое возмущение. Ухмыляясь, явно бравируя независимостью и решительностью, вышел Яковенко. Его Гурвиц знал не особо. Лицо знакомое, но кафедра не его, да и молодой.

– Молчать – это уже преступление. Я вернусь. Посмотрим, – Яковенко резко бросал слова, обращаясь то к ректору, то к аудитории.

Продолжил говорить. Истерично, иногда не очень разборчиво, переходя на личности и, Гурвиц даже опустил глаза, не очень красиво. «Не так нужно уходить. И момент подходящий, а речь не очень», – стало жаль, что из всего арсенала доводов несправедливости решения об увольнении выбраны не самые убедительные. «Интересно, а я бы что сказал?», – но и у самого ничего умного не рождалось. Впрочем, Яковенко уже был уволен, и мог позволить все, что считал нужным.

– Так нельзя, – голос из зала прозвучал не очень смело, и в первый момент было не очень понятно, кому именно принадлежали слова.

– Кто-то еще хочет за ними? – ректор, по всему, получил карт-бланш на увольнение неугодных и сейчас имел шанс почистить ряды.

– Каждый человек имеет право выражать свое мнение, и увольнять за это в демократической стране непозволительно, – Хомутовский, профессор, милейший, добрейший человек, автор множества работ, встал. – Если единственный путь уважать себя – это сейчас уйти, значит, я тоже на выход.

Он стоял, улыбаясь: маленький, часто незаметный, скромный и невероятно талантливый. Гурвиц смотрел на коллегу, словно увидел его впервые. Он точно знал, что у Аркадия Яковлевича жена давно не работает по состоянию здоровья, знал, что самому Хомутовскому до пенсии два года, знал, что ему самому в разы легче, и именно потому стало еще стыднее. Он знал слишком много, потому что знакомы они были, наверное, вечность. И ходили друг к другу в гости, и засиживались до полуночи на кафедре, и, наверное, они были друзьями, если в этом мире у него вообще были друзья. И еще он знал, что Хомутовский талантливее его, умнее, и всегда немножко ему завидовал. Они не были конкурентами, хотя и работали бок о бок лет двадцать.

– Аркадий Яковлевич, – ректор кашлянул, – давайте потом обсудим.

– А что скрывать? Вопрос несложный. Проблема не в том, кто и что думает. Проблема в том, как много тех, кто не боится. Вы, Петр Тимофеевич, ведь отлично знаете общее настроение и знаете, что говорят по углам. Я всего лишь выразил общее мнение, – Хомутовский развел руками, словно подчеркивая абсурдность этого диалога.

– Балагана здесь не будет. Или уходите, или садитесь и не…, – ректор хотел что-то сказать, но видимо слова были не для такой большой аудитории, а потому промолчал, оборвавшись на полуслове.

– Как детям в глаза смотреть будем? – Хомутовский вдруг взглянул жестко, и стало понятно, что это не блажь неисправимого романтика. – Вы понимаете, что сейчас решается судьба страны? Вы понимаете, что тот выбор, который мы делаем – это наше будущее?

– Надеетесь, что свалите меня? – ректор бросил зло, словно ожидая вопрос. – Не дождетесь.

– Не мы свалим, так сами себя сожрете, – Хомутовский направился к двери. – Я уволен? – Он вдруг остановился.

– Удивительная догадливость, – ректор уже не смотрел в сторону преподавателя.

– Тогда и я, пожалуй, пойду, – Гурвицу показалось, что это не его голос, и не он сейчас встал с места, направляясь за старым другом.

Они шли к выходу в полной тишине, и звук шагов казался слишком громким. Не оборачиваясь, затаив дыхание и не веря в происходящее, Гурвиц чувствовал плечо товарища, и казалось, что это всего лишь студенческий капустник, который вот-вот завершится громом смеха. Но громким выстрелом захлопнулась дверь за их спинами, и только на коридоре они взглянули друг на друга недоуменно и, словно только сегодня узнали, кто же они есть.

– Ты как? – Хомутовский, казалось, держался на остатках адреналина.

– А ты?

– Я жену похоронил, дочка замуж за немца вышла, уехала. Мне уже все равно. Ты чего?

– А я думал, ты что-то знаешь и боялся, что без меня в новом мире будет скучно, – Гурвиц вдруг понял, что все решилось само по себе. – Да не знаю, чего встал. Сам в шоке.

Они прошли на кафедру. Осталось собрать вещи.

– Эх, Миша, вот и прошла жизнь. Что делать сейчас? – Хомутовский обернулся.

– Я вообще-то думал, что у тебя план есть? – Гурвиц не переставал удивляться. – Ты никогда не был человеком, который сначала делает, потом разбирается.

– Все бывает впервые.

– Когда похороны были? – вдруг в голову пришла мысль, что о смерти Зои он ничего и не знал.

– Три дня как.

– Я на больничном был, – Гурвиц понимал всю глупость оправданий, но не удержался. – Чего не позвонил?

– Не знаю. Не до того было. Да и какая разница.

– Понятно. Пошли? – Гурвиц осмотрелся.

Они собрали нехитрые вещи, которые оставлять не имело смысла. Собственно, сам набор личных вещей состоял из чашки, пачки чая и пары книг, которые было жалко выбросить.