Голиб Саидов - Вся жизнь – игра! Актёрские байки и истории

«Сжала руки под темной вуалью» – это тоже мои Мули», – ответила она.

Я закричала: «Не кощунствуйте!»

В. Марецкая

Вера Петровна Марецкая загорает на южном пляже. Загорает очень своеобразно: на женском лежбище, где дамы сбросили даже легкие купальнички, знаменитая актриса лежит на топчане в платье, подставив солнцу только руки, ноги и лицо. Проходящая мимо жена поэта Дудина замечает ей:

– Что это вы, Верочка, здесь все голые, а вы вон как…

– Ах, дорогая, – вздыхает Марецкая, – я загораю для моих зрителей! Они любят меня; я выйду на сцену – тысяча людей ахнет от моего загорелого лица, от моих рук, ног… А кто увидит мое загорелое тело, – кроме мужа, человек пять-шесть? Стоит ли стараться?

В былые времена политучеба была неотъемлемой частью театральной жизни. Обкомы, горкомы, райкомы твердо полагали, что без знаний ленинских работ ни Гамлета не сыграть, ни Джульетту. Так что весь год – раз в неделю занятия, в финале строгий экзамен. Народных артистов СССР экзаменовали отдельно от прочих. Вот идет экзамен в театре им. Моссовета. Отвечает главный режиссер Юрий Завадский: седой, величественный, с неизменным острозаточенным карандашом в руках. – Юрий Александрович, расскажите о работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».

Завадский задумчиво вертит в руках карандаш и величественно кивает головой:

– Знаю. Дальше!

Райкомовские «марксоведы» в растеренности:

– А о работе Энгельса «Анти-Дюринг»?

Завадский вновь «снисходит кивнуть»:

– Знаю. Дальше!..

Следующей впархивает Вера Марецкая. Ей достается вопрос: антиреволюционная сущность троцкизма. Марецкая начинает: «Троцкизм… это…» И в ужасе заламывает руки: «Ах, это кошмар какой-то, это ужас какой-то – этот троцкизм! Это так страшно! Не заставляйте меня об этом говорить, я не хочу, не хочу!!» Не дожидаясь истерики, ее отпускают с миром. До следующего года.

Чтобы получить «добро» на один из сценариев, режиссер Исаак Магитон как-то попросил Веру Петровну Марецкую написать на себя характеристику. Через минуту она вручила ему чистый лист бумаги, на котором сверху стояла надпись: «Характеристика», а внизу подпись: «Народная артистка СССР Вера Марецкая».

«Остальное напишешь сам», – сказала Вера Петровна.

«Я не стал ничего писать, – рассказывал потом Магитон. – Храню характеристику до сих пор. А когда на душе кошки скребут – перечитываю».

50-е годы. На сцене Театра Советской Армии идет огромнейший по масштабам спектакль, что-то на тему «Освобождение Сталинграда». 200 человек массовки, пушки, танки, все дела. В финале спектакля главный герой, которого играл кажется Андрей Дмитриевич Попов, изображая смертельно раненого бойца лежит на авансцене и тихим голосом просит: «Дайте мне воды из Волги свободной испить». По рядам передают каску с водой. Он выпивает, вода проливается на гимнастерку, падает замертво и – занавес.

И вот День Рождения Попова. Друзья-актеры долго готовили ему сюрприз и вот, кому-то пришла идея, налить ему в каску …бутылку водки. Злая шутка, мягко говоря, но, тем не менее, налили.

Конец спектакля, Попов просит «дать ему воды из Волги испить», по рукам огромной массовки плывет каска, в кулисах стоят костюмеры, гримеры, даже «мертвые» немцы приподнимают головы – посмотреть, как он будет пить? Попов берет каску, глотает, замирает на секунду… и продолжает пить до конца. Наконец отрывается, возвращает каску стоящему рядом бойцу и говорит:

– Ещё!

Вся массовка начинает корчиться от смеха…

Медленно плывет занавес, скрывая это безобразие.

(Шикарную байку рассказывал Владимир Качан на своем творческом вечере.)

То было еще во времена глубокого застоя. Ставили пьесу о революции. Кульминационный момент – покушение на Ленина. Качан – один из эсеров. А артист, игравший Дзержинского, как назло, заболел. Срочно вызвали актера провинциального театра – фактурный такой мужик, длинновязый, тощий, словом портрет лица Железного Феликса. То ли от волнения, то ли просто был мужик не дурак выпить, а только принимать он уже в самолете начал и к спектаклю его развезло.

И вот… Мизансцена выстроена таким образом. С правой стороны сцены пламенные большевики заседают, с левой – эсеры готовятся послать Каплан на завод Михельсона. И Качан уже готовится страшным голосом прорычать: «Фанни! Завтра твой день!» А за сценой какой-то странный шум. Это Феликс Эдмундович заплутал в трех соснах, тыркался-мыкался, наконец раздвинул руками декорацию и вывалился как раз в эсеровское логово. Все замерли. Если САМ Дзержинский уже здесь – какое к черту покушение?

Большевики онемели. Эсеры тоже. Фанни Каплан превратилась в соляной столб. Феликс Эдмундович обвел грозным взглядом вражье племя и, промычав «ууууу!, погрозил пальцем, развернулся и вышел тем же макаром.

…Справа рыдали от смеха большевики. Слева завывали эсеры. Занавес! Спектакль окончен!

М. Яншин

В 60-х годах во МХАТе получила широкое распространение игра – если кто-то из участвующих говорит другому: «Гопкинс!» – тот, независимо от ситуации, в которой находится, должен обязательно подпрыгнуть. Не выполнившему условия грозил большой денежный штраф. Чаще всего «гопкинсом» пользовались мхатовские корифеи, причем непременно на спектаклях, в самых драматических местах.

Кончилось это тем, что министр культуры СССР Фурцева вызвала к себе великих «стариков» – Грибова, Ливанова, Массальского и Яншина. Потрясая пачкой писем от зрителей, она прочитала им настоящую лекцию о заветах Станиславского, о роли МХАТа в советском искусстве, об этике советского артиста.

Нашкодившие корифеи, имевшие все мыслимые звания, премии и награды, слушали министра стоя. И вдруг Ливанов негромко сказал:

– Гопкинс!

И все дружно подпрыгнули…

Каждый, сколько-нибудь интересующийся театром, знает. что мэтры российской сцены, отцы-основатели МХАТа Станиславский и Немирович-Данченко поссорились еще до революции и не общались до конца дней своих. МХАТ практически представлял собою два театра: контора Станиславского – контора Hемировича, секретарь того – секретарь другого, артисты того – артисты этого… Hеудобство, что и говорить!

Однажды было решено их помирить. Образовалась инициативная группа, провели переговоры и, наконец, был создан сценарий примирения. После спектакля «Царь Федор Иоанович», поставленного ими когда-то совместно к открытию театра, на сцене должна была выстроиться вся труппа. Под торжественную музыку и аплодисменты справа должен был выйти Станиславский, слева Hемирович. Сойдясь в центре, они пожмут друг другу руки на вечный мир и дружбу. Крики «ура», цветы и прочее…