Дмитрий Москвичев - Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Открыла лэптоп, залезла в историю поиска – так и есть: порнухи, как у школьника, и все её возраста, в чулочках, сука, и с хвостиками. Ну, давай посмотрим, на что у тебя дымится, – развернула на полный экран, улеглась на подушки. Но тут же вскочила и поставила на паузу. А ведь и вправду, кажется, отпустило, – подумала Маша, прислушавшись. Никого. Сердечко, сердечко, куда ты несёшься, обожди пока, окаянное: залпом допила пиво, сходила к холодильнику за новым, покурила в две затяжки и выбросила окурок в раковину. Улеглась и снова включила.

Лежит Машенька по всем справкам умная, талантливая, интеллигентная девушка с отзывчивым сердцем и богатым внутренним миром, ласкает себя на отцовской постели, разлив остатки пива по стёганному покрывалу, вот-вот дойдет до самой сути мирозданья, только глаза закрыла и на экран давно не смотрит. Свои персонажи у Машеньки, куда ближе, куда желаннее. Милая, что же ты, чего ты творишь, в своём ли уме, здорова ли, Маша? Нет, не здорова я, вот-вот сдохну, только никому не говори, никому-никому, пусть между нами только, помоги лучше, заткни меня, дуру, а то взвою сейчас так, что Пётр с Павлом у ворот яузских услышат. И взвыла, как никогда в своей жизни – весь экран в каплях, с бёдер, судорогой сведённых, стекает на покрывало.

– Маша! Маша! Слышишь ли ты? Что ты принимала? Что ты приняла, Маша? От пива так не бывает! Ты слышишь?! – держит отец за плечи, ко лбу её вспотевшему зачем-то ладонь прикладывает. Выдернул из-под неё покрывало, укрыл срам. Открывает глаза Маша, улыбается: а я как раз тебя вспоминала, а ты вот он.

– Ты себя вообще слышишь, дура?! Что ты несёшь?! Ты чего в квартире наделала?! – распахнул окно настежь, из шкафа достал халат, протянул. Оденься, пожалуйста. Фыркнула Маша, но всё же надела.

Послушай, Маша, я тебя ругать не буду, поворчу, может быть, и ладно. Ты только скажи, что ты принимала и сколько, потому что иначе я помочь не смогу, понимаешь? Иначе придется скорую вызывать, а там они церемониться не будут, в дурку отправят до лучших времён и всё, понимаешь, Маша, и всё, а иначе никак, я боюсь за тебя, ты же совсем без головы, вдруг взбредёт за окном драконов ловить или ещё чего… – гладит отец дочку по голове, а сам от волнения задыхается. – Машенька, послушай меня, пожалуйста, очень прошу.

– Ты, главное, сейчас сам послушай и не перебивай. Тут вот что: все, оказывается, всё про нас знают, фэбосы давно всю квартиру прослушивают и просматривают, я жучки у себя поискала, но они снять успели, чтобы у меня доказательств против них не было, соседи тоже в курсе, они мне сами сказали, что давно информацию собирали…

– Маша!

…что ты за мной подглядываешь и на меня дрочишь, и что ты мне как-то снился, но сказали, что если я тебе отсосу, то всё замнут и нас с тобой не посадят, ты сам не переживай, я девочка давно взрослая, я тебе такой минет сделаю, какого у тебя никогда в жизни не было, мне и самой хочется…

Машенька!

…а вот в тюрьме гнить в двадцать лет я совсем не хочу, а ты так совсем развалюхой выйдешь, в конце концов, я тебе и не родная вовсе, так ведь, да и в рот только, так что давай без этих вот твоих выебонов про законы морали, принципы эти твои, я же сама видела, как хуй свой на меня дёргаешь, как смотришь на меня постоянно, что? Нравлюсь тебе? Хочешь меня? Хочешь?

Мнётся, как семиклассник прыщавый на школьной дискотеке. Машенька, ты зачем… зачем же ты так… я же тебя вот этими руками пеленал… – и вдруг заплакал.

– Ненавижу тебя, суку! Как же я тебя ненавижу! – говорит Машенька и, как была, в незапахнутом халате, вся в лепестках роз и японских иероглифах, так в окошко и вышла. Куда ты, дура?!

Тоже мне птица.

В кустах барбарисовых, медотекущих, лежит машенька, распахнутая перед миром, лежит тихо, не шелохнется, только глазами хлопает. Как же так получилось? Перебрала я? В загул случайно ушла или всё к тому шло и я на том самом месте, где и должна быть? Мальчик с игрушечным самосвалом стоит рядом и смотрит не отрываясь, щёчки пухлые да розовые, дурацкая шапочка и большие глаза, в которых нет никакого удивления. Почему же ты не удивляешься увиденному, мальчик, – спрашивает машенька, а мальчик гладит самосвал и смотрит. Тётенька, тётенька, вам хорошо? Странный ты мальчик, – отвечает распахнутая, – ты лучше иди, сейчас сюда прибежит испуганный дядя, потом приедет большая жёлтая машинка с фонариками на крыше, мучить будут меня вопросами, а у меня ответов для них – ни одного. Иди мальчик, иди.

Не уходит, говорит, что подождёт машинку, потому что интересно. Тётенька, а вы умрёте, да? Улыбается, машенька: не умру, не умру. Мёд вокруг и я вся в меду, хоть облизывай, знаешь ли ты, мальчик в дурацкой шапочке, что лежу я вся в ягодах, из которых делают конфеты, что в них яблочная кислота, а еще лимонная и винная, когда-нибудь прочтёшь, может быть, когда вырастешь, про барбарисовые губы, и влюбишься, может быть, в такие же, не верь губам этим, не верь, в страсть поиграет, выжмет всего, и станет грустной, потому что время идет и люди меняются, и надо оставить в прошлом, скажет, что ты был очень мил и давай останемся хорошими друзьями, будем звонить друг другу, ходить на дни рожденья, дарить всякую милую ненужную ерунду, переписываться в вк, лайкать в инсте, что там ещё друзья делают.

Не позвонит, мальчик, не напишет. Может быть, однажды, пьяная и разбитая по той же причине, но уже испытавшая сама, она звякнет тебе в дверь, поплачет тебе на кухне и залезет в теплую твою постель. Но утром: умоется, отругает себя перед зеркалом, приведёт в порядок, возьмёт сумочку и скажет: я позвоню. А ты, мальчик в дурацкой шапочке, будешь снова ждать. Не печалься, мальчик, дура я, не слушай. Все будет хорошо. Будешь целовать, обнимать по ночам, она тебе борщи варить, потому что самой хочется, родит румяных пухляшей и будете вы по ночам бегать бессонные к кроватке и баюкать, и менять подгузники, целовать в лобик, иди, мальчик, не надо тебе на меня смотреть, маленький ты ещё, запомнишь на всю жизнь, будешь ходить по средам к психологу и лечить свою детскую травму. Иди, иди, не надо этого.

Мальчик говорит, что бежит дяденька, дяденька испуган, дяденька задыхается от волнения и страха, дяденька на коленях перед машенькой в кустах барбарисовых осторожно поправляет халат, плачет, боится дотронуться, где болит спрашивает. Машенька отвечает, что внутри, где-то в груди, тяжело очень, будто камень, дышу с трудом, нет, нет, ничего не сломано, только жизнь, в остальном всё в в порядке, как может быть всё в порядке, когда сама жизнь, – спрашивает машенька, а ей говорят, что уже едут, сейчас помогут, сейчас, сейчас, подожди чуть-чуть, не шевелись. Улыбается медовая – да знаю я, папа, что дальше-то, не переживай, что было, то и есть, и будет. Да только в другом разе. Понимаешь ли ты меня? Машенька, машенька, бред твой пройдет, полежишь немного, может, дневник, заведёшь, дашь почитать?