Яна Кузнецова - Прозрачные крылья стрекозы

В апреле Саша заболела. Это был какой-то банальный вирус, или ангина, или что-то еще совершенно несущественное по сравнению с тем, что им пришлось расстаться. Саша еще не знала, что днями он должен был уйти домой. Она будто застыла возле зарешеченного окна, но не могла разглядеть ничего, кроме собственного отражения. А когда вечером чьи-то жесткие руки отводили ее к умывальнику и укладывали в постель, она таилась и ждала, пока утихнут звуки, чтобы подойти к окну и глядеть на Луну. Тихонько, вместе с ним.

… Назавтра его отпустили домой. Подпрыгивающей походкой, в кургузых школьных брючках и нелепой лыжной шапке он шел вдоль больничного двора в сопровождении старенькой мамы. Шел и поминутно оглядывался на окна женского корпуса. Саша беспокойно думал о том, что не знает ни телефона, ни адреса, и вообще никаких координат своей возлюбленной, а потом внутренний голос успокоил его: «Мол, ничего и не надо. Достаточно ее прикосновений, немного горького дыхания и памяти, что навсегда сохранит глаза, цвета перезрелой вишни. Так они состарятся вместе, не зная горести, лишений и невзгод. Так, наверно, будет лучше всего…»

А весенний дождь, размывал его следы, которые и без того невозможно было разглядеть сквозь мутные стекла третьего этажа…

…Васенька, исполняющий шпионскую миссию вел с Елизаветой Дмитриевной долгие разговоры.

– Что это, Лизавета Дмитриевна, с вами творится. Вы ведь после своей этой болезни, словно сама не своя, все уж об этом только и говорят, – говорил он подхихикивая. – И дело даже не в том, что домой вы теперь летите, очертя голову и шашни между больными поощряете. У вас, говоря нашим языком, психостатус изменился – вот что.

Слушая всю эту белиберду Лиза только улыбалась, да нетерпеливо поглядывала на часы – рабочий день уже закончился и надо было спешить к нему. Да и потом, говорить о собственных переменах она могла лишь с Иваном, но и то не стремилась, потому что с детства была приучена к тому, что выворачивать свою душу перед посторонними – неприлично. Васенька же все вился и вился вокруг нее блеклым вьюном. Взгляд его был быстр, а сладкая улыбка казалась Лизе гаденькой.

– Вы в какую сторону спешите, Лизавета Дмитриевна? – вкрадчиво спрашивал доктор.

– Тут, Васенька, одна сторона – по парку до электрички и в Москву, – нетерпеливо отвечала Лиза, подозревая, что вслед за этим вопросом, последует предложение ехать вместе. «Боже, мой! Как же он мне надоел. Такой противный» – думала она. Глядя на Васеньку, ей казалось, что внутри у него вместо нормального человеческого скелета – склизкие рыбьи хрящи.

– Тогда никуда от меня не денетесь, пойдем вместе, – похохатывал доктор, – уже не погнушайтесь, составьте компанию одинокому человеку.

Всю дорогу до самой Москвы у Васеньки буквально рот не закрывался. Его вдруг пробило на откровения.

– Вот смотрю я на людей и завидую. Все домой спешат, к женам, к детям. А я ведь, Лизавета Дмитриевна совсем один, – начал доктор. А Лизу почему-то очень коробил его тон – приторный, елейный какой-то, словно все эти слова являются прелюдией к тому, чтобы начать просить милостыню. Васенька же продолжал:

– Прожил всю жизнь с мамой, да такая она у меня была замечательная, что никакая жена с нею бы и близко не сравнилась. А как любила меня – так и не всякая мать умеет. А потом вот взяла и ушла, хотя и обещала что всегда будет рядом. – Доктор чуть не всхлипывал, однако на лице его, продолжала блуждать водянистая улыбка. – Я ведь, Лизавета Дмитриевна, пью-то не от порочности, а от горя и одиночества.

Лиза внимательно слушала, качала головой, а сама дождаться не могла – когда же, наконец, покажется за окном московский вокзал и можно будет разбежаться в разные стороны.

– Что же, Васенька ты не женишься? – спросила она, больше для порядка.

– Да на ком же мне жениться. Где мне встретить порядочную аккуратную женщину – честную и трудолюбивую. Все же норовят урвать кусок пожирнее, мужа с зарплатой… Да еще и ребенка своего на мою площадь приволочь. А еще, Лизавета Дмитриевна, кругом же сплошные неряхи, а меня мама к идеальному порядку приучила. Мне нужно, чтобы в доме – не пылинки, кругом блеск и чистота… Где я, спрашивается такую женщину найду? Вот вы, например, согласились бы за меня пойти?

– Нет, Васенька, я другого человека люблю… И потом я вещи принципиально на место не кладу, а пылесос – мой худший враг. Но ты не отчаивайся, дай, например, объявление в газету, – отвечала Лиза. – Ну, давай подниматься. Приехали…

Вербицкий ожидал ее лежа на диване, страдая от обилия свободного времени и неспособности придумать себе хоть мало-мальски интересное занятие. День- деньской он проводил, листая монографии по психиатрии и раскладывая пасьянсы. Собственное безделье вызывало в нем отвращение. К тому моменту, когда Лиза возвращалась домой, он уже успевал порядком раздражиться и любое слово воспринимал в штыки.

– Знаешь Лиза, я больше не могу существовать за твой счет, – говорил он в который раз. – Поеду завтра в контору, которую я бдительнейшим образом сторожил до больницы. Может, они возьмут меня обратно.

– Нет, Ленечка! Об этом и думать забудь. Это что – работа? Ты не должен думать о деньгах, они у нас есть. Во-первых, те – еще папины сбережения, о которых я тебе рассказывала, а потом нам обещали зарплату поднять. Плюс к тому Иван Павлович прислал мне пациента для работы в частном порядке. Дядя этого мальчика готов хорошо платить. – Лиза говорила быстро, словно опасалась, что Вербицкий сию же минуту возьмет в руки колотушку и приступит к сторожевой работе, столь вредной для его неокрепшей психики. – Ты должен начать писать. Нет, не сейчас, не сию минуту, а когда-нибудь позже. Когда окончательно поправишься. Однако, при упоминании о живописи у Вербицкого сводило скулы…

…В тот вечер буквально все выводило его из себя – каждому знакомо такое состояние. Весь день на улице моросило, потому выйти за сигаретами он поленился, теперь же, когда ближайшая палатка уже закрылась – пачка все-таки опустела и, нужно было идти по сырому ветру до самого метро. Лиза где-то задерживалась, ужина не было, в соседней квартире какая-то бездарь вот уже битый час разучивала на фортепиано нудный этюд, а из кухонного крана капала вода. Монотонный этот «тюк-тюк» казался Вербицкому китайской пыткой, будто какой-то садист стучал маленьким острым молоточком по его обнаженному мозгу. Когда он уже принялся метаться по комнате, возненавидев и цвет стен, и рисунок ковра, в дверь позвонили.

– Добрый вечер, – энергично произнес розовощекий и упитанный человек простодушного вида, – я знаю, вы – Леонид.

Вербицкий скривился. «Если он снова по общественным делам, то я его ударю» – подумалось художнику.