Светлана Зверева - Кариатиды средней полосы

Татьяна решилась. Она пересчитала деньги и поняла, что хватит. В тот же вечер изумленный Фёдор увидел, как двое молодцов втаскивают к ним в угол большое зеркало, а следом за ним бежит взволнованная Таня.

Потом Татьяна уговаривала мужа простить, замаливала в церкви свою гордыню и алчность. Она объяснила Феде, что испугалась, как бы это чудо не купили раньше неё. Но сама-то думала, что, если бы она мужу сказала, он бы еще и запретить мог! Получается – перехитрила. И молилась усерднее. Фёдор простил, конечно же. Куда б он делся. Да и покупка была царская.

Ранней весной привезли в Купалово зеркало. Иван удивился. Но бранить не стал. Даже загордился снохой: какая добытчица да хозяюшка. Хочет украсить свой дом. Свой! Именно это особенно его порадовало.

Засуетились, забегали. Куда вешать? На видное место, конечно! Вон – за вторым окном от красного угла! Да! Ох, любо-дорого! Как войдешь – сразу его и видать! Влезет ли? Да влезет, не бойся. Тащи веревку и гвозди!

Полна изба гостей. Взрослые сыновья Ивана с женами и детьми. Внуки с семьями. Соседи.

Мужики повесили зеркало. Между окнами внизу прибили деревянную планку, а сверху крепкий гвоздь, на него веревку – обвязали верх зеркала. Так и висело оно под наклоном, будто в поклоне входящим.

Женщины накрыли стол. Шумно, весело. Помолившись, сели под иконами за длинный стол, составленный из двух. Ребятишкам накрыли на кухне, на лавке, усадив их на маленькие табуреты для дойки скотины, а кого и на пол, на тужурки.

Дом пах солёными огурцами и квашеной капустой, пирогами, ржаным хлебом, салом, квасом и самогоном. Ребятишки поели и, почуяв расслабленное настроение взрослых, гурьбой убежали на улицу под весеннее, но еще прохладное солнце.

В избе быстро стало душно: рамы еще законопачены, заложены соломой. Мыть и открывать их планировали только к Пасхе, а в этом году она была поздняя. Надышали, вспотели, наелись лука и чеснока, напились кваса и самогона. Дух в избе, что топор вешай! Красные, разгоряченные, вывалились из избы на двор дышать. Сосед принес гармонь. Стали петь. Смеялись. Заплевали всю землю под ивой кожурой семечек.

Разошлись к ночи. А некоторые остались ночевать в избе, прямо на полу разложив пальтушки. На сеновале пока было холодно.

Любоваться зеркалом ходили всю неделю. Заглядывали соседи с гостинцами, чаевничали, хвалили зеркало: «Знамо, царское! Даже у барыни такого не видали! Будто дом с крышей! Гляди – сверху-то еще зеркальце! Ну, Татьяна, ну, хозяюшка!»

Своё сокровище Таня украсила к следующей весне кружевным подзором. И накупила гребней, разложила их на полочке.

Татьяна поменялась с момента приобретения зеркала. Стала смелее. Меньше боялась свёкра. Уверенней принимала решения сама. Как будто заимела свой голос. Летом на огороде, подальше от глаз деда, гоняла четырех дочерей по поручениям, часто ругаясь звонко: «Шкура ты барабанная! Бродяжья твоя шкура! Дубина стоеросовая!»

К своей глубокой старости дед Иван оказался окружен одними девками. Четыре внучки – Катя, Вера, Оля и Маня – сидели с ним за столом.

Маняша с рождения поняла, что она среди девчонок главная, несмотря на то что самая младшая. И самая любимая дедом, а это немаловажно – быть любимой главным. Дед как будто заложил в неё основу из невероятной мощи, которая дала ей силы выстоять.

Девочек растил и воспитывал дед. Маша угождала дедушке Ване, хитрила и обыгрывала сестер. Она училась манипулировать, влиять на окружающих и присваивать себе их успехи.

Зимой, в холода, новорожденного телёнка брали в избу. Он сидел в закутке у печи. Его подкармливали висевшими тут же баранками, размочив их в молоке. Машка, бывало, воровала у телёнка баранки. А потом, сытая, за чаем отдавала кусок сахара деду со словами: «На, дедушка, возьми кусочек. Я не хочу». Тот умилялся на неё, гладил по голове. И, повернувшись к старшим внучкам, говорил: «А вы всё сами слопаете, о дедушке и не подумаете! Младшенькая моя только дедулю любит!»

Иногда у деда было настроение игривое: он садился на табурет и топал ногой об пол со словами: «Что моя нога говорит?» Манечка бросалась на пол и целовала деду ноги. Он подпирал бок рукой и смотрел на старших с укоризной. Девки, опустив в пол глаза, молча повторяли за Машей ритуал.

Олечка росла в мать – тихой. И такие боевые выходки были не в её духе. Но все же дети всегда дети. Иногда и она шалила. Забравшись на чердак, она снимала крышку с бочки с селедкой, которую покупали на всю зиму и ели по праздникам. Выбирала самую толстую селедку. Сидя в холоде босая, она съедала всю селедку целиком, облизывала каждую косточку. Потом весь день сестры замечали её сильную жажду.

Ольга не была такой рукодельной, как мама. А Маша была рукастая. Дед хвалил: «Манюша за что ни возьмись – всё ладно и складно!»

Внучки окончили три класса церковно-приходской школы, умели читать и писать. Знали много молитв. Дедушка частенько заставлял вставать перед иконами на колени и читать громко молитву каждую девочку по очереди. Конечно, самая бойкая была Маняша. Да и легко ей было с такой сильной поддержкой быть бойкой. Хотя и правда: все таланты, как сливки с молока, сняла девчонка со своих предков.

Иван раздавал поручения внучкам по способностям: не можешь вышивать – иди у скотины выгребай. Туалетов в деревнях не было, простые домики с выгребными ямами появились только к середине 20 века. А до этого нужду справляли у скотины в сарае. И чистка зловонного хлева была простым ежедневным занятием. Еще девчонки с малолетства таскали воду из колодца, стирали в корыте и полоскали белье в пруду в любое время года – даже в мороз в проруби. Убирались и помогали готовить. Ухаживали за скотиной. Сажали, пололи в огороде. Ворошили сено, жали пшеницу. Собирали ягоды и грибы. С семи лет некоторые побывали в няньках у соседских младенцев. К пятнадцати годам они умели всё!

К периоду взрослению четырех красавиц случилась революция и две войны. Страна пережила голод и несколько смертельных эпидемий. Прежний мир рушился, перестраивался. Дед между тем дряхлел, но оставался сильным, как дуб. Просто больше спал, меньше ругался и передвигался медленнее. Иногда, сидя на завалинке, смотрел, как копаются в огороде, смеются или ругаются его молодые внучки. Мог тихо всплакнуть в кулак. «Деда, ты плачешь?» – оборачивалась Маняшка. «Нет, что ты! Это землю в глаза надуло. Гляди, какую вы пыль подняли!» – отвечал дед Иван. Знал он, что девчонок его ждут тяжелые времена. Сердце болело за них. Как они останутся без него, наедине с этим меняющимся миром?

Страшным ударом для семьи Медведевых стали две смерти подряд: Фёдора и Пелагеи. Фёдор всегда был слабый, часто болел. Осенью к своим пятидесяти годам захворал сильно: лихорадка крутила его несколько дней. Пелагея и Татьяна отпаивали Федю травами, парили в печи. Приглашали травницу. Молились усердно и дома, и в церкви. И, наконец, сдались. Пригласили в дом батюшку соборовать Федю.