Андрей Драченин - Сказ о Кугыже

Зашёл значит в сарайку Кугыжа. Сарайкой – это так, по-свойски, ласково величали. А так-то вполне добротно срубленная клеть с крепкой крышей и дверью. Много чего там хранилось. И для охоты, и для рыбалки, и для шаманского промысла.

Валашку на крюк почётный повесив, решил Кугыжа в расстройстве чувств малость прибраться. Захламилась – жуть! Впору обряд великого шмона проводить. Не знал такого обряда Кугыжа. Вздохнул, руками убираться начал.

Давай инвентарь бытовой да магический, годами нажитый, по стенам развешивать, по полкам раскладывать. Шкуры проветрить вынес. Сети рваные на частокол бросил. Недосуг пока, потом разберусь, починить или кикиморам на платья. Смотрит – почти порядок. Черепушка оленья только не к месту ещё валяется. И крюк на стене для неё как раз есть. Высоковато правда. Ну ниче.

Подставил чурбачок Кугыжа, тянется, черепушку подвесить. Подвернулся чурбачок под Куыжей. Странно, устойчивый вроде, а подвернулся. Грохнулся Кугыжа на пол. Гулко так грохнулся. Будто колотушка Кугыжа, а пол барабан.

Задумался. Давай пол руками щупать. Чует, крышка в полу. Размел пыль, и вправду. Да не простая крышка, железными полосами окованная. И как увидел её, понял, не показалось, будто чётче стала, объемней. Силой повеяло. И отец за плечом встал. И дед за другим. Сквозняком волосы на затылке взъерошило.

«Молодец, Кугыжка. Дальше давай».

«Неужто Дверь Нутряная? – смекнул Кугыжа. – Недаром отец к порядку меня стремил. Дела и мысли, говорил, Кугыжка, в чистоте и порядке держать надлежит».

Подковырнул крышку, подналег. Тяжела, зараза! Откинул наконец. Ступени склизкие каменные вниз ведут. Темно. И дух тяжёлый.

Валашку со стены снял, не зависелась. Нож и так всегда сбоку на поясе. Какая-никакая травка хитрая в кошеле с другого бока. Чай не за тридевять земель, в погреб спуститься. Светец на жиру запалил, да и пошёл вниз.

Спустился. Пещера. Просторная. Вроде вниз недолго шел, а свод высоко теряется, свет не достаёт. И туман по углам клубится. Вьется, как живой.

– Есть кто? Выходи чтоль! – брякнул не долго думаю Кугыжа.

Не по себе стало, не малец давно, а будто в два раза уменьшился и во двор ночью боязно.

Зашевелилось в тумане. Заерзало. Из тумана вышло. На вид маленькое, беззащитное. Ребёнок будто. Как-то странно, бочком, зигзагами стало приближаться к Кугыже. Глаза прячет, изредка только поглядывает. Жалостливо так.

Тоска откуда-то накатила. Прям за душу взяла, и давай крутить, жилы на веретено накручивать. Напрядет, что ткать затеет? Одежу погребальную?

Всплыло, как боялся маленьким, что отец с мамкой любить его бросят. Так муторно стало, поплыло перед глазами.

Вдруг как что-то в бок ткнуло и в ухо дыхнуло голосом отцовским:

«Кугыжка! Сынка, что ж ты…!!»

И как глаза прояснило. Чудо мелкое уже вплотную. Глаза – как угли злобой горят. Рот в два раза больше растянут, губы чёрные. А во рту зубы железные, как иголки, частоколом.

Бросилось!

Только успел Кугыжа древко валашки подставить!

Клацнули железные зубы. Не справились с дубом заговоренным. Зачерпнул Кугыжа горсть из кошеля, как руку кто направил, развихрень-травы, сыпанул в морду чуду. Славилась эта трава тем, что все не настоящее развеивала. Только суть оставляла.

Высыпались железные зубы, рот уменьшился, уголья глаз потухли и зелёными стали. Было чудо мерзкое страшное, мальчонка оказался. Как в зеркало Кугыжа посмотрел. Лет тридцать назад если б.

Понял Кугыжа, как может слабость сожрать. Но понял, что, по сути, и нет её, иначе не подействовала бы развихрень-трава. Мальчонка есть, любят которого. В мужчину вырос, с бородищей. Которого тоже любят не меньше, хоть и не такой уже хорошенький. Пирогами мамкиными повеяло, и отец за плечом в усы улыбнулся. Кивнул мальчонка напротив, рукой помахал и в воздухе растворился.

Выдохнул Кугыжа, хотел было податься уже из пещеры наверх, а тут туман рассеялся. Видит – некуда выходить-то. Столпились. Окружают.

– О, мясо свежее, – говорят.

Орки. Мышцой бугрятся. Наглые. Ухмыляются. Смотрят с превосходством, клыки скалят глумливо.

– Ну что, мозгляк? – говорят, – вещички скидывай. Да и сам подгребай. Борзый ты походу шибко, лезешь куда не надо. Ща научим. А потом наверх к тебе поднимемся, разведаемся…

Оторопь накатила на Кугыжу, слабость в ногах появилась и в животе пустота. Заозирался Кугыжа. Бежать было хотел. Куда не понятно, лишь бы бежать.

Как будто подпёрли сзади. Отец с одного плеча, дед с другого. А за ними ещё родня и ещё. Стыдно стало Кугыже. Валашку ловчее перехватил.

– Сюда идите, – говорит. – Хоть по одному, хоть все разом. Говорить с вами буду. Как вам понятно.

Не пошли орки. Запереглядывались.

– Пошутили мы, – говорят.

А главный орк, самый здоровый, с уважением так на руки Кугыжи косится.

Посмотрел Кугыжа, подивился. Кулаки-то не меньше у него будут. Видно – в бубен бить привычный, дело шаманское.

– Ну, раз так, – говорит, – пошли чай пить, неча в подземелье сидеть.

И пошли, в общем.

Оглянулся напоследок Кугыжа, осмотрел пещеру. Пещера как будто съежилась. Не страшная совсем, лучики света откуда-то сверху падают, пылинки в них толкутся, аж в носу щекотно. И хвоей пахнет. И нет больше ничего. Ни сундука, ни мешка с силой.

Наверх поднялись, в избу орков завёл, на лавки рассадил, спрашивает:

– Ну что, ребяты, может мяска свежего? У меня есть. Оленинка, вепрятинка.

Сидят «ребяты», скромно потупились, да на вожака с надеждой поглядывают. Ну а вожак, непонятно как умудрившись мордой своей клыкастой умильное выражение скроить, говорит:

– Да надоело оно, мяско-то. Ватрушечку бы. Слаааденькую.

И в глаза с затаенной надеждой смотрит.

Достал Кугыжа короб берестяной, где печево мамкино впрок хранил. А в нем вензеля кружевные да пироги с брусникою. Поплыл дух лакомый по избе.

Орки вконец грозность потеряли, на ребятню стосковавшуюся по-домашнему похожи стали. Накормил Кугыжа орков печевом, чаем напоил. Поболтали. Неплохие ребята оказались. Так, вспыльчивые малость да прямолинейные, зато отходчивые. Научили как скального тролля приваживать и тамгу подарили. Покажешь нашим, говорят, если вдруг, как своего примут.

Распрощался с орками Кугыжа. Сидит, думает.

Слабость нашел свою и страх встретил.

И слабость-то надуманная выходит, в голове просто. Нет въяве ее, открыла глаза развихрень-трава. Сам себе слабость напускал, мыслями черными лелеял, зубы железные растил да холил.

Страх? Не такой и страх, как малевал себе. Шагу одного навстречу достало, чтоб дрожь с коленок ушла, а второго – чтоб совсем трухой с плеч страх осыпался.