Лихобор - Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Лопатин уже неделю все никак не мог собраться в село, где расположилось правление колхоза «Борец». Дел на пасеке было не в проворот. Да и свое хозяйство у овдовевшего два года назад Андреича, отнимало все оставшееся после пчел время, хотя и сократилось после смерти жены Веры до коня, десятка кур, горластого драчливого петуха, собаки с котом и двух коз. Это раньше: две коровы и пять коз паслись с весны до осени на заросшем разнотравьем лугу в окружении смоленских лесов. А рядом – пасека, над которой до заката гудели трудолюбивые пчелы. Коровы давали изрядно молока, а взятые на откорм бычки к осени хорошо набирали в весе. Почти три десятка кур исправно неслись. Два раза в неделю Андреич ездил на колхозный рынок в райцентр, сдавал знакомым перекупщикам из местных молоко, творог, масло да яйца. Жили хорошо, не гневя бога. Да и много ли им надо было, двоим. Сын Николай ушел служить. Дочка, отучившись десятилетку, поступила в Смоленске в мединститут и жила там в общежитии, бывая в родном доме не часто, наездами. Это тогда.

Сейчас Василий, некогда крепкий пятидесятилетний мужик, сильно сдал. Гибель сына, подкосившая мать, – а через год, сведшая ее в могилу, – сделала его бирюком. И только любимая дочка Машенька была якорем, державшем Лопатина на этом свете. Никогда ранее не злоупотреблявший Андреич после всех свалившихся невзгод, запил. Водку с портвейном и бормотуху, составлявшие основу ассортимента черневского сельпо, он не признавал. Дома, на пасеке, был у него отменный самогонный аппарат, объект нескончаемых личных рационализаторских внедрений, дававший столь отменный напиток, что не стыдно было и председателя «Борца», Степку Бойцова, давнего приятеля Андреича, угостить.

Спиртное из Москвы или Смоленска в магазине бывало редко. А продукция районного спирт завода, поставлявшего в сельпо водку, оставляла желать лучшего. Лопатинский самогон, по словам Черневских мужиков, «делал в лепеху». Само собой, чего на пасеке всегда было в избытке, так это меда. Мед во всех его разновидностях и был основным ингредиентом лопатинских напитков, которые, возможно, живи он не в Советском Союзе, а на загнивающем Западе, сделали бы ему имя и состояние. Пчелы, как известно, не терпящие даже легкого запаха алкоголя, к Василию относились снисходительно. Наверное, потому что он настолько с ними сжился и пропах медом, что никакой самогон помехой не был. Да и как тут не сжиться с пчелами, если и пасека эта и дом, срубленный из кряжистых больших бревен в молодые годы его отцом, всегда принадлежали его семье. Пасека располагалась посреди больших лесов в Руднянском районе, почти на границе с Белоруссией, как язык, вдаваясь в чащобу. Слева, метрах в восьмистах, начиналась лесная речушка. Она дальше уходила в большое болото, которое в народе звали кто Чертовым, а кто – Ведьминым. И были на то свои причины. Они же в народной молве были и основой сказок, столь любимым всеми Лопатиными в далеком детстве. Еще в старые царские времена лопатинский мед ценился на Смоленской ярмарке выше всех прочих. А потом, уже когда Николашку с семьей поставили к стенке и на смену военному коммунизму пришел новый экономический порядок, а за ним и коллективизация, пасеку у Лопатинской семьи отобрали вместе с тремя добрыми лошадьми и четырьмя коровами.

Хорошо еще раскулаченных мироедов не порешили и не сослали за Урал. Так что грех было жаловаться, времена были такие… Но никто не мог управиться с пасекой, кого бы ни назначили. Пчелы устраивали сущие забастовки, а то и открыто объявляли трудовому крестьянству войну, безжалостно жаля пришлых пчеловодов. Не будь они пчелами, ей богу, ответили бы за контрреволюционную деятельность и саботаж! После двух лет мытарств колхозный люд понял, что без прежних хозяев пасеке конец. А медку-то хотелось. И Лопатины вновь вернулись в свой дом и на пасеку. Правда, уже как колхозные пасечники, сдавая весь выжатый по осени мед по заготовкам. Благо было одно: пасека располагалась в лесу, в двух с половиной часах езды по проселкам до Чернево, начальство беспокоило бывших кулаков и мироедов по минимуму.

Между Чернево и Лопатинской пасекой, в полутора часах конного хода, притаилась в лесах маленькая деревушка на две дюжины домов – Овражки. Как сожгли ее немцы в последнюю войну, так с той поры никто там и не отстроился. Пожарища за тридцать с лишним лет заросли. Только кое-где посреди почти скрывшего их подроста торчали пообвалившиеся печные трубы, и лишь опытный глаз мог опознать зарастающие пустыри.

Андреич, покачивался в седле, отпустив поводья. Орлик сам знал дорогу, шел ровно, а пускать его рысью по убитому проселку, да еще в такую духоту, – себе и коню дороже. Да и куда торопиться, раз уж выбрался в село, все равно день потерян. Одно Лопатина мучило, не взял с собой флягу с водой. По жаре весь взмок, вчерашняя дегустация очередной порции фирменной медовухи сейчас аукалась тяжелой головой. Примерно через час у погорелых Овражков появится родник, но это ж через час… Не в удовольствие были птичьи голоса и шелест листьев, так радовавшие жизнелюбивого Ваську Лопатина еще несколько лет назад. Сзади, в седельной сумке, лежали две бутылки отличного самогона, которые он вез другу Степке, для других сельчан – уважаемому председателю, Степану Ивановичу. Знались с детства, оба малолетками в военные годы партизанили в этих лесах. Работали связными: таскали партизанам в лес еду и самогон, до которого последние были весьма не дураки. Добывали как могли информацию.

– Хрен тебе! Одной обойдешься, – буркнул Андреич, доставая из сумки бутыль. Вытащил крепкими еще зубами пробку и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Жажда не утихла, но голова гудеть перестала. Так, прикладываясь время от времени к бутыли, и доехал до погорелища. Половины бутыли как не бывало. Лопатин спешился и нетвердо ступая, ведя коня, пошел к роднику. Напился горстями, попоил в волю коня и, закинув за шею руки, потянулся… В какой раз пообещал себе завезти на родник какой-то ковшик или плошку. Глянул на солнце, стоявшее над опушкой, – до полудня еще часа полтора. «Как раз успею до обеда». Осмотревшись, Лопатин поправил на голове вылинявшую брезентовую кепку и на несколько мгновений замер, не мигая взирал на торчащие из земли почерневшие верхушки кирпичных труб.

Деревенька Овражки пополнила список многих сожженных фашистами деревень, но Андреич, с детства знавший, как все было на самом деле, относился к этому случаю особенно. Все происходило, если и не у него непосредственно на глазах, то, по крайней мере, рядом. Как и почему это случилось, знали многие селяне, что постарше, но предпочитали не вспоминать.

В Овражках, лесной деревушке о которой немцы и не подозревали, была база партизанского отряда товарища Когана. Отряд был маленьким, человек тридцать. Состоял из районных комсомольцев, активистов и окруженцев. Формально его возглавлял не Коган, бывший там комиссаром, а офицер из окруженцев – Максимов. Максимов, служивший в РККА на непыльной должности начальника складов вещевого имущества, не имел никакого боевого опыта, и, когда попал в окружение, не особо горел желанием пробираться к своим. Выйдя из лесов почти без оружия и боеприпасов с десятком солдат в Овражки, он решил переждать, посмотреть, что будет дальше. Основную роль в этом решении сыграл страх и предчувствие больших грядущих проблем. Живое воображение Максимова красочно описывало, как тяжелая рука особиста ложится ему на плечо. От немецких мотоциклистов-разведчиков, показавшихся на дороге, он и его бойцы сбежали так быстро, что не успели сжечь, согласно порученному приказу, вверенные им склады. Десятки тонн военного имущества, зимнего и летнего обмундирования, обуви и иной амуниции достались фашистам целехонькими. НКВД в то время и за много меньшие грехи ставило к стенке.