Тимур Валитов - Угловая комната

На пятачке перед подъездом стоял гроб: фиолетовый бархат, грубые черные кружева, две переносные подпорки. Вокруг – Вера, Миша, Нина и Ольга Павловна неровной линией. Через проулок – пазик, у пазика – трое мужичков: один – в пиджаке, двое – в темно-синих комбинезонах. Тот, что в пиджаке, – должно быть, старший – отделился от остальных, зашагал нам навстречу; я разглядел за ним прислоненную к багажнику крышку: тот же фиолетовый бархат и распятие – блестящее, точно из фольги.

– Вы заказчик? – спросил мужичок то ли у меня, то ли у мамы.

– Я, – сказала бабушка.

– Все спустились?

Бабушка огляделась.

– Все.

– Мало вас, – заметил мужичок.

И потом громко:

– Тем, кто не поедет на кладбище, нужно попрощаться: обойти гроб справа по кругу и поцеловать иконку. Понятно?

– Понятно, – сказала бабушка, прошла мимо мужичка и встала у гроба. Я шагнул за ней – и разом увидел обитое белым нутро и отца, господи, тоже белого, словно мерцающего, нет, не могу – отвел взгляд, встал рядом с Верой. Вера повернулась ко мне, заплаканная, сказала:

– Не узнать.

Я хотел ответить, попытался вспомнить, представить: вот бархат, белый атлас внутри, и – что? – пустота. Снова посмотрел на гроб, понял, что не могу удержать в голове образа, что в глазах – одно белое пятно, отороченное черным кружевом, что мужичок третий раз говорит мне:

– Встаньте с портретом вот здесь. Слышите, эй?

Я отдал Вере гвоздики, прошел к гробу какой-то замысловатой траекторией: за спинами Миши (всё еще в наушниках), Нины (шептавшей Мише, чтобы вынул наушники), Ольги Павловны (быстро-быстро крестившейся). Остановился там, куда показывал мужичок, выставил перед собой фотографию.

– Всё, начинайте, – сказал мужичок.

Но никто не начинал. Мужичок повторил:

– Начинайте.

– Что начинать? – спросила бабушка.

– Я же объяснил. Кто не едет на кладбище, подходим прощаться: обходим гроб, целуем иконку. Начинайте.

Но никто не начинал.

– Оля, – негромко сказала бабушка, – ты же не поедешь на кладбище. Прощайся.

Ольга Павловна перестала креститься, посмотрела на бабушку так, будто бабушка сказала что-то возмутительное, наконец ответила:

– А я поеду, – и опять ничего.

– Ну, – сказал мужичок как-то неловко, – если все едут, то поедемте.

Двое в комбинезонах ожили, открыли незаметный люк в задней стенке кузова, быстро затолкнули крышку гроба в салон. Мужичок скомандовал садиться: первой к пазику зашагала Ольга Павловна – словно торопилась, боялась передумать, за ней остальные – все, кроме бабушки. Бабушка стояла у гроба – я вдруг заметил, что она плачет: по щекам две ровные струйки. Она наклонилась – может, одернула кружева или разгладила атлас – я по-прежнему не различал, что там, в гробу, – есть ли там вообще что-то?

– Поедемте, – настаивал мужичок. – У моста пробка, а отпевание – в двенадцать.

Подошли двое в комбинезонах, готовые отправить гроб вслед за крышкой – в тот же люк. Я коснулся бабушкиного плеча, позвал ее – неуверенно, даже как-то беспомощно; бабушка вздрогнула и заговорила, обращаясь в пустое пространство над гробом:

– Отмучился, теперь всё. Ты уж прости нас – все мы грешные.

– Поедемте, – в третий раз сказал мужичок.

И бабушка кивнула:

– Поедемте.

Мы двинулись к пазику, гроб – следом: я расслышал, как выдохнули двое в комбинезонах, как скрипнули, избавившись от ноши, подпорки, как потом они схлопнулись одна за другой – видно, их сложил мужичок. Мы уже поднимались – бабушка неожиданно остановилась на первой ступеньке, повернула ко мне лицо, совершенно сухое, спокойное. Сказала:

– Нужно в кафе позвонить – сказать, что будет семеро вместо шести. Хотя…

Она поднялась в салон и спросила:

– Оля, ты только на кладбище? Или и помянуть поедешь?

Ольга Павловна ответила – почти не раздумывая:

– Поеду. Помяну.

Бабушка опять повернулась ко мне, посмотрела устало, но промолчала.

Ольга Павловна и Вера сели вместе – слева, у самой двери. Точнее, села Ольга Павловна, а Вера кое-как уместилась на оставшемся краешке сиденья. Остальные сели по одному. Нина – справа, спиной к водителю, чтобы не дай бог кто-нибудь не сел рядом, бросила сумку на сиденье напротив. Миша – за Ольгой Павловной. Мама – через проход от Миши, уткнулась в окно – вероятно, чтобы не смотреть на Нину. Бабушка показала мне сесть, а сама осталась у двери.

– Отпеваем на Новом Федяковском, – сказала она, когда мужичок поднялся в пазик. – Знаете, да?

– Знаю, – ответил мужичок. – Хороним там же?

– Нет, на Старом.

– На Старом разве еще хоронят?

– Мы в родственную могилу.

Я сел рядом с мамой, думая, что бабушка сядет с Мишей, но бабушка, договорив с мужичком, прошла в конец салона и села на боковое сиденье. Мама тут же подтолкнула меня локтем, чтобы тоже сел сзади, чтобы был рядом с бабушкой. Я встал, дошел до бабушки – бабушка подвинулась, чтобы я мог сесть. Я сел – кроссовки уперлись во что-то, я опустил взгляд. Гроб.

Пазик тронулся; мужичок громко объяснял водителю, что на Молитовском пробка, что проспект тоже стоит, что лучше по Мызинскому мосту – и там по Ларина до кладбища. Еще громче – словно пытаясь перекричать все мосты и проспекты – Ольга Павловна объясняла Вере, что покойнику непременно нужен в кармане носовой платок, иначе чем утирать пот во время суда? Вера дважды спросила: какого суда ? – оба раза впустую. У мамы зазвонил телефон – мама тоже стала объяснять: эти фасады дороже, те – дешевле, но из дерьма. Бабушка наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Правда ведь похож на шейха?

Я переспросил:

– На шейха?

– Да, с этим белым платком у головы – как в куфии.

И я посмотрел: действительно, вокруг лица – белый шелковый платок, прикрывающий шрамы за ушами. И само лицо: оплывшее, точно из воска, чуть синеватые веки, чисто выбритый, скошенный влево подбородок, бумажная лента на лбу. И еще застегнутая до последней пуговицы рубашка, иконка в руках, связанных тонкой полупрозрачной ниткой, белый костюм из неведомой ткани – дешевой, будто жеваной, с мохрами на швах – когда я последний раз видел отца в костюме? Я перевел взгляд на пиджак с бутоньеркой: никогда.

Пазик выехал на мост. Ольга Павловна все учила Веру хоронить, мужичок обсуждал с двумя в комбинезонах, как ехать от Нового Федяковского до Старого, – я так и не понял, в чем загвоздка. Бабушка еще раз сказала:

– Нужно в кафе позвонить, – и уже полезла за телефоном, но вдруг передумала и опять отвернулась – опять уставилась на платок вокруг отцовской головы. Я решил позвонить сам, но вспомнил, что не знаю куда. Затем вспомнил, что должен был взять гвоздики, с облегчением обнаружил их у Веры; стал смотреть в окно – чтобы только не видеть ни гвоздик, ни гроба, ни пазика: река текла под мостом лениво – будто вовсе не текла. Мне показалось, что вот сейчас, в эту самую секунду что-то случится – не может не случиться: ветер опрокинет мост, и поползет с холма березовый лес, и зачернеет трещина в поверхности воды – а дальше? – вскинется рука, сверкнет клинок, проснется рыцарь в хрустальной гробнице. Но ничего не случилось; я тронул бабушку за плечо – она повернулась. Я напомнил: