Татьяна Иванько - Говорит и показывает. Книга 2

В подавленном настроении я приехал сегодня домой. Мамы ещё не было, Агнесса Илларионовна приготовила ужин, я застал её в передней, надевающей сандалии. Она носила странные сандалии летом похожие на те, что я носил в моём октябрятском детстве, такие же коричневые с дырочками и рантом, только размер у неё не детский. Вот интересно, она носит их несколько лет, не снашивает или покупает одинаковые?

– Вальтер Валентинович, всё горячее, можете подождать Марту Макаровну, звонила, сказала будет через полчаса, теперь уже минут через десять. Если хотите я задержусь…

– Не стоит, спасибо, мы сами, – сказал я.

Только дома меня зовут Вальтер, это моё второе или первое имя, я не знаю, Валентином меня крестили в Православном храме, все мои передки были православные, от лютеранства отошли тогда же, когда приехали жить в Россию. Но Вальтер имя только домашнее, никто за пределами моей семьи не знает его.

Пока я мыл руки и переодевался в домашнюю рубашку и джинсы, пришла и мама. Её каблучки я услышал по гулкому паркету в передней.

– Ты дома, хорошо, – сказала она, увидев меня, выглянувшего с кухни.

– Есть будешь? – спросил я. – Агнесса только что ушла.

– Пожалуй, да.

Через несколько минут мы уже сидели за столом старинной работы с толстой столешницей из морёного дуба, покрытой льняной скатертью. Запечённые в сметане грибы всегда отменно получаются у Агнессы.

– Да у Агнессы всё отменно получается, – сказал я.

Я чувствую, мама возбуждена, она начала с возмущением рассказывать мне как её последний «мнс» неожиданно начал подумывать о переезде в Канаду.

– Вообрази, это ничтожество, которое я терплю только потому, что никого больше не осталось, его тупость, «транвай», гэканье, «звОнит», противные волосы и дешёвую туалетную воду, я уже не говорю, что у его ни капли научного прозрения или ума.

Я засмеялся:

– Противные волосы? Ну ты даёшь, – невозможно не засмеяться, слушая её описание и возмущение. – Разве научные руководители так оценивают своих сотрудников?

– Ох, Валентин, оценивают всё, это я не говорила раньше, самой себе не говорила, чтобы не культивировать отвращение. Но теперь… – она вдохнула и выпила почти залпом воды из хрустального стакана с золотым кантом. Мама любит красивую посуду и на каждый день у нас не какие-нибудь фаянсовые плошки, а лучшие тарелки и стаканы. А для гостей и вовсе драгоценный поповский фарфор. Но гостей у нас бывает нечасто и негусто. Папиных друзей или уже нет в живых, или они так стары, что в гости давным-давно не ходят. родственников и вовсе никого нет: мама из спасённых ленинградских сирот, что вывозили по Ладожскому озеру в 42-м, она и имени своего и фамилии никогда не знала, после войны её удочерили пожилой доктор и его жена, у них дети погибли в блокаду, вот мама и стала их ребёнком, поэтому она, наверное, выбрала медицину, когда решала на кого учиться, поехала в Москву, тут и отца встретила. А со стороны отца тоже все родственники были потеряны ещё с момента его ареста. Так что мы одинокие Юргенсы. Я своих приятелей в дом не водил, тусоваться – одно дело, но привести в дом к маме – совсем другое. Из моих друзей мама знакома только с Ильёй. Но разве он не единственный мой друг?

– А ты что, такой? Расстроен чем?

Мама знает о Луселии, не сразу, но я рассказал ей о своей внебрачной дочери. Мама, выслушав, сказала тогда:

– Хорошо, что не бросаешь хотя бы материально. Но… не пожалеешь потом, когда станешь очень взрослым, что не сумел заставить себя быть нормальным отцом?

– Разве надо себя заставлять? Разве я не должен был сам этого захотеть? Сам! А не оказаться прижатым к стене свершившимся фактом?

Мама пожала плечами тогда:

– Это называется ответственность, сынок. Надо было раньше думать.

– Раньше, когда это?!

– Видимо тогда, когда твоя рука потянулась расстегнуть штаны… – спокойно сказала мама. Он с отцом особенно не щадили и не баловали меня. Я не рос академическим ребёнком, членом тусовки «золотой молодёжи». В юности я ещё не понимал, а теперь я благодарен им за это, с моими задатками я превратился бы в худшего представителя мажоров.

А сейчас, видя моё подавленное настроение догадалась, где я был. Только после этих встреч я становился таким.

– Мне жаль, Валюша, что у тебя такие отношения с дочкой. Уверен, что ничего нельзя изменить?

– Ну как изменить, мама? – начинаю сердиться я.

Она пожала плечами:

– Мне трудно сказать, Я не мужчина, у меня иное отношение к детям… но… если бы я не воспитывала тебя с рождения, возможно и я не могла бы испытывать к тебе того, что испытываю. Трудно любить того, кого ты не знаешь. Я тебя… мне тебя жаль, Валюша, жаль, что это так. Что я не знаю мою внучку. А ты не знаешь свою дочь. Выход только один: жениться, нарожать детей, почувствовать себя отцом, и тогда ты сможешь, может быть, принять и эту девочку.

Я усмехнулся, убирая тарелки со стола:

– Нелёгкий какой-то путь.

Мама тоже улыбнулась, вставая:

– Открою тебе секрет, сынок: в жизни почти нет лёгких путей, – мама включила чайник и открыла крышку над тарелкой с выпечкой. – О, Агнесса Илларионовна и профитроли сделала, знала бы, не стала так наедаться.

Жениться. Это кажется так просто, вот они, толпы девушек, готовых быть со мной, уж, конечно, большинство согласились бы выйти за меня, но… почему меня пробирает тоскливая ломота до костей, когда я думаю о том, что… как говорит Женя Лукашин: «Будет сновать у меня перед глазами туда-сюда, туда-сюда!». Говорить ведь о чём-то надо, хотя бы иногда… По-моему, мамины надежды на то, что я когда-нибудь смогу сделать её счастливой бабушкой, никогда не осуществятся.

Мама достала чашки и сказала, как будто между прочим:

– Послушай, Валюша, у одной моей приятельницы есть дочка, ей двадцать семь, она недавно развелась с мужем, и может быть…

Я захохотал:

– Мам, знакомить меня будешь как в прошлом веке?!

– Ничего особенного, не сватаю же я тебя! Понравится, будете встречаться, а нет – никто не заставляет.

– Я ушам своим не верю! – я вышел из кухни, не намереваясь больше слушать. «Вечера кому за тридцать» – дожил…

Больше мы не говорили об этом в этот вечер. Но, через неделю или две, мама вернулась к этому разговору. Она вошла ко мне в комнату, где я смотрел «Бездну» на своём видике, с удовольствием задрёмывая время от времени, пребывая таким образом в неком блаженном трансе.

– Это билет в «Сатирикон» на Райкина, говорят крутейший спектакль, – сказала мама и положила бумажку на мой стол.

– «Крутейший»? – что-то я не припомню таких слов в мамином лексиконе.

– Говорят, да. Второй билет у Танечки, в соседнее кресло.

Я даже сел:

– Мам, мне тридцать три года, и я буду как…