Денис Олейник - Рассказы. 2018—2021

© Денис Олейник, 2021

ISBN 978-5-0055-6771-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Плохой стих очень легко отличить от хорошего. Первый, единственный и самый главный критерий состоит в том, что хороший стих – он хороший, а плохой – несомненно плохой. Пишутся они соответственно этому главному критерию. Чтобы написать хороший стих, нужно писать хорошо, а чтобы плохой – плохо.

Совсем другое дело с прозой. Ведь чтобы написать хорошую прозу, надо намеренно писать плохо, а чтобы написать плохую прозу – намеренно писать хорошо. Сложнее всего написать среднюю прозу, потому что никто не знает, как она выглядит. Наверное, это что-то вроде мемуаров Бузовой или кулинарной книги.

А ещё, я бы хотел поделиться основными принципами редактуры текста. Во-первых, нужно удалить из черновика все наречия и в тех же местах заменить их другими наречиями. Во-вторых, первое и последнее предложения черновика следует незамедлительно убрать. В-третьих, если не помогают пункты «во-первых» и «во-вторых», надо удалить черновик полностью и написать другой черновик, на другую тему.

Самое главное, при работе с текстом помнить о том, что твоя жизнь не имеет смысла, ты сам абсолютно конченый человек и любят тебя гораздо сильнее, чем ты этого заслуживаешь. Помни обо всей боли и разочаровании, что ты принес близким и даже неблизким людям. Помни о надеждах, неоправданных тобой. Тогда точно всё получится, даже не сомневайся, пидор.

Топаю на променад. Капюшон на носу, руки в карманы куртки – холодно. Самый центр променада в Зеленоградске называется «Роза ветров». Большая площадь красивой плиткой, о которую скользишь подошвой. В середине выложена – что бы вы думали? – роза ветров.

Перед площадью автобус. Он серый и страшно дымит. Скучающий водитель изучает руль, пассажирские места пусты, кроме одного – самого заднего. Там храпит бородатый уроженец Средней Азии, закутавшись в рабочий бушлат. Выхлопаные газы образуют вокруг автобуса розу ветров, направленную во все стороны света.

Прохожу мимо, придерживая дыхание.

Навстречу идет красноглазый старик в расстегнутой куртке. На груди, прямо к тельняшке, приколоты странные ордена. Старик что-то мне кричит. Выдергиваю наушник.

« – …Я грю… Таващ испектр! Они загхрязняют атмасферу!» – и пальцем в сторону автобуса, – «Тсак и запишиде!»

Понятно. Прохожу мимо, игнорируя крик:

« – Э! Слышь мя?!»

А море сегодня дивное. Это уже восьмое море, что я вижу в Зеленоградске. Первым было черное, штормовое. Оно поглотило пляж и брызгало через перила. При более сильном ветре такое море способно скушать зазевавшегося туриста прямо с променада, вместе с дорогим фотоаппаратом и памятью о прошлой жизни.

Другое море было серое, сморщенное, как старуха за рыночным прилавком. Забрать оно никого не способно, но может испортить настроение. Было ещё пять тихих морей. Одно голубое и совершенно неподвижное, как желе. Другие чуть колышатся и лениво бросают маленькие волны. Отличаются цветом – разные оттенки бирюзового, и, на закате, розового.

Восьмое море сочилось туманом и неприязненно бурлило. Оно уже не напоминало старуху, скорее сжатую пружину, которая через пару дней выстрелит с противным звоном. Туман явился логичным придатком к загазованной площади и складывалась иллюзия, что весь этот мутный пар над водой и на горизонте – вина автобуса.

Смотрю на часы. Половина шестого. Пора возвращаться в Калининград. Быстрее будет на такси, учитывая, что дела ещё есть до конца суток. Оборачиваюсь на море, желаю ему скорейшего выздоровления, извиняюсь от имени неблагодарного человечества.

Яндекс-таксист извиняется за опоздание. На перекрестке у вокзала какой-то мудак врезался в припаркованный автобус. Пришлось объезжать. Ничего страшного, говорю. А чем это тут так пахнет?

В машине действительно пахло бытовым газом.

А это, говорит, машина в гараже стояла на ремонте, так там ребята из нескольких газовых балонов буржуйку смастерили. Сам таксист непримечателен затылком, но глаза в зеркале живые. Нашу хёндай-солярис облепляют клубы тумана. Фары выхватывают редкие знаки. Я теряюсь и засыпаю.

Карандаш выводил очередную темно-синюю линию. Миша выбрал цвет скорее бессознательно, не придавая этому большого значения. Уже в процессе он вспомнил, что Людмила Спиридоновна часто надевала темно-синий кардиган в холодное время года, изредка меняя его на темно-синий же свитер грубой вязки, с нелепыми желтыми оленями. Работа над рисунком не шибко ускорилась, когда у цвета появилась мотивация. Даром, что ярко-красные волосы Миша никак мотивировать не мог. Людмила Спиридоновна в жизни была абсолютно седой, сухонькой старушкой. Не было мотивации и у вычурных зеленых туфлей, как будто выдернутых из американских восьмидесятых.

«Кривовато выходит», – думал Миша. С ним нельзя было не согласиться. Все попытки мамы запихнуть сына в художественную школу в своё время встретили ожесточенное сопротивление, и Миша впервые об этом пожалел. Не получались простейшие вещи, вроде маленького деревца, цветочка, домика. Всё рисовалось пьяно-схематичным, неживым, как пометки гвоздем на стенах тюремной камеры. Миша начисто утратил интерес к рисованию лет с шести. Для него это входило в разряд постыдных детских увлечений, а-ля игра в больничку.

Когда Вова подарил ему комплект цветных карандашей на двенадцатый день рождения, Миша чудом удержался чтобы не выпалить: «Ну и на кой хрен мне этот беспонт? Сам рисуй свою учительницу».

Но не выпалил. Злиться на Вову не выходило. Вова был огромный – два, или три, или четыре метра ростом. Добрый, как теленок. Миша принял подарок с недоумением, но не сдержал улыбку, глядя в светлое губастое лицо Вовы. Этот гигант был похож на негра-баскетболиста, который почему-то утратил природный загар.

Миша в общих чертах знал, откуда берутся дети. Коллективный просмотр порно-журнала за гаражами возле школы развеял таинственность вокруг неказистой человеческой репродукции. Но как из этой маленькой, горластой тёти Тани появился такой мастодонт? Миша не мог понять.

«Не иначе, Танька согрешила с людоедом», – шутила тётя Нона, глядя на Вову.

«Держи. Первую учительницу нарисуешь», – шутил Вова, глядя на Мишу.

Рисовать Людмилу Спиридоновну было пыткой, да и Вова не самый близкий человек, но хотя бы такую мелочь точно заслужил. Линия, росчерк. Пара точек – пуговицы, пара точек – глаза, пара точек – звёзды над зеленой дугой поляны. Хотя бы так.

Забавно, что Вову любили все, как этажного талисмана, да и Вова всех любил, как родных. А вот тётю Таню терпеть не могли за её страшную активность, пронзительный голос подстреленной пустельги, доходящее до безумия занудство и жажду территориальной экспансии – все батареи в умывальнике были забиты её тряпками непонятного назначения.