Наталья Кузьменко - Фонтаны Рая и Ада

Розовые босые ножки оставляли на песке отпечатки детства, неясные как воспоминания о счастливых и беспечных днях на другом берегу. Там были камни и бурая пыль, медное солнце и жаркий ветер пустыни. Но глаза бабушки под козырьком ладони всегда светились добротой и лаской. Все растворилось в жарком мареве прошлого, превратившись в пар, словно капля воды на сковороде вечности. Теперь здесь, у милого моря, раскинула свой цветастый шатер весна, разбросала по лугам яркие разрисованные шали и блестящие разноцветные бусы. Легкой рукой чародейка взъерошила пенные прически морских волн, которые сразу напомнили о гроздьях глицинии. Она – нежнее инея!

Теплая земля, усыпанная мельчайшей галькой, приятно согревала девичьи ступни после прохлады моря. Девочка поднималась вверх, туда, где среди кипарисовой рощи красовалось белое здание с колоннами. Это был настоящий дворец, о котором когда-то пели пустынные ветры, шептали по ночам холодные звезды жарких степей и тихо, раскачиваясь в такт, напевала родная бабушка. Девочка всегда знала, что когда-то, очень давно, она уже была в этом призрачном дворце с высокими сводами, стрельчатыми арками и мраморными полами. И что когда-нибудь, в недалеком будущем, она вернется туда, чтобы увидеть красоту Земли – цветущую глицинию. Она – нежнее инея!

И вот кипарисы раскрыли свои зеленые объятья, и между коричневых стволов предстал белоснежный дворец, увитый – о чудо! – лианами с нежно-голубыми и бледно-фиолетовыми гроздьями. Сладчайший тонкий аромат вскружил голову, а сердце взмыло ввысь, к удивительным цветам, чтобы навсегда стать одним из них, таким же прекрасным и обворожительным. Девочка побежала за ним, в надежде увидеть, как камень превращается в живое трепещущее существо, наполненное жизненным соком.

На самом верху колоннады стояла женщина в нежно-белых одеждах и улыбалась. Ее лучистые глаза показались удивительно знакомыми, словно из далекого несбывшегося сна, полузабытого и щемящего душу. Подбежав, девочка обняла родное теплое тело и выдохнула: «Ты вернулась?..» «Да, – ответила женщина, – ведь цветет глициния…»

«Ласково цветет глициния, она – нежнее инея. А где-то есть страна Дельфиния и город Кенгуру…» – летела над морем воздушная детская песенка.

Он просто не знал, что с ними делать. Мимо проносились зудящие комариные тучи столетий, уплывали тоскливым клином в Никуда тысячелетия, сиротливо и скорбно, как гордый кондор, парила в тишине Вечность, а Он никак не мог решить, как же Ему поступить с ними.

Они таскались по свету в грохочущих телегах, перегрызали друг другу глотки, изобретали плюющиеся огнем стальные гусеницы, завывали дурными голосами, призывая к братоубийству, гоняли по задворкам золотых тельцов, забирались в алюминиевые капсулы, чтобы на пару-тройку пространств удалиться от обитаемой поверхности в необитаемую Пустоту, поджигали тесные муравейники, в которых выводили потомство их соплеменники, с изуверской методичностью убивали все инородное, что не укладывалось в их узколобое пространство.

– Все, надоели, негодники, – решал Он, посылая им ураганы, эпидемии, извержения вулканов, голод, радиацию и безумие. И когда казалось, что до окончательного вынесения приговора осталась доля мгновения, Его Око внезапно выхватывало из общей массы неких существ, которые своими действиями заставляли Его воздержаться от объявления Конца.

Одни, улавливая тончайшие колебания эфира, пытались перенести горнию информацию на свои расовые табулы, другие, открыв внутренние вежды, летели спасать, делиться, помогать, отдавать, сгорать, добиваться, звать за собой, приносить себя в жертву, искать единственно верный путь, поднимать упавших, отдавать свою кровь. Иные, шли в самую сердцевину горящих треугольников, сражались, преодолевали страх, верили, надеялись и побеждали, открывали двери Знаний.

– Нет, они прекрасны и удивительны, – шептал Он растроганно, посылая им тепло, плодородие, благодать, щедрость, радость и любовь.

А потом все повторялось вновь: переполнялись чаши терпения, жалили терновые венки сомнений и увядали последние цветы надежд.

Он просто не знал, что с ними сотворить, ведь творить ему было присуще: те, кто доставлял ему столько беспокойства и хлопот, называли Его – Творцом, беспрестанно у него что-то просили, требовали и ожидали чудес.

А Он – просто опять не знал…

Никогда навязанная мне роль не пускала так прочно корни в мою кожу. Мой внутренний мир пока остается незыблемым, как гранитная кость, выпирающая из земной рваной раны. Я всегда спокоен, как загадочный древний камень Артефакт, спящий веками и желающий проспать еще столько же, сколько осталось до конца этого света.

Но на публике, жадно шныряющей глазами в поисках театральных страданий, я обязан ломать трагедию и, обливаясь искусственными слезами, путаться в длинных клоунских рукавах. На случай, если иссякнет слезный источник, на моем, белее мела, лице нарисовали жирную черную слезу. Эта безобразная капля по замыслу Великого Режиссера должна была навеки запечатлеть мои душевные муки по поводу вечно прячущейся за декорациями Девочки-Грёзы.

Бледное мелодийно-мелованное лицо меланхолика Пьеро, озадаченного вечным вопросом, а была ли она на самом деле, девочка, окутанная голубой вуалью? Лицо со стершимися от времени чертами, растворенными в солнечном омлете, испекшемся в знойный день на белой сковороде подоконника. Это не оно ли пытается стать барельефом, прорвав ткань свежей побелки нашего потолка? В зеркале плещутся волны его очертаний, смущая зеркальные горизонты. Не его ли профиль пытаются повторить непокорные ветру листья деревьев? Не в его ли глубинную чашу льется белое безмолвие, растворяя в себе миражный сосуд, облюбованный стайкой щебечущих мечтаний?

Вот оно очнулось и возжелало стать Лицом – преддверием Лика, неким подобием младенца, умнеющего не по дням, а минутам. И вдруг – противоречащее белому безмолвию желание: хочу, чтоб у меня были карминные губы! А может каминные, где в серой мраморной раме плещет алый язык огня? Или багровые, отягченные кармой уста с изломанными уголками и рубцами вековых складок? Либо минные, взрывающиеся снарядами гневных слов, невысказанных меланхоликом Пьеро? Но ни в коем случае не карманные, обманно спрятанные в складках одежды, словно суть – за фиговым листом.

Девочка-Грёза с волосами, растворившимися в небесной глазури, со скулами и носиком, ставшими достоянием неземной красавицы. Почему ты оставила на память о себе только губы, легкий поцелуй лепестков чайной розы, испустившей последний вздох в адский полдень. Засыпающий в грохоте будней Пьеро пытается помадной кистью удержать любимый образ…