Наталья Кузьменко - Фонтаны Рая и Ада

Роль-роль-роль… трещит в мозжечке допотопный киноаппарат, не воспроизводящий более ни света, ни звука. Щелкает полумертвый моторчик, словно наматывая иллюзорную пленку, где когда-то была запечатлена жизнь Великого Артиста. Жизнь, полная исканий, лучезарных мгновений счастья, божественных откровений, тихого пронзающего душу восторга от сыгранного спектакля и океана любви зрителей. Я потерял себя, как склеротический дед табакерку, дававшую ему возможность начхать на все, что мешало радостно и жадно воспринимать окружающий мир.

Теперь каждый раз, приходя домой после очередного свето -представления, я усердно стираю с лица брызги черных слез осточертевшего мне меланхолика Пьеро, этого никчемного плаксивого клоуна, от которого шарахаются даже добросердечные цирковые лошади, молодцевато гарцующие на арене. Моя кожа стала походить на изжеванный временем пергамент, извлеченный из затхлого склепа. Кажется, только глянь – и лопнет белый саван на остове мертвеца, умершего при жизни. Длинные рукава уродливого костюма, как смирительная рубашка, мешают мне спокойно и размеренно двигаться даже тогда, когда услужливый костюмер после спектакля сдирает с меня мерзкую распашонку, словно старую змеиную кожу. Мне становится страшно от мысли, что этот сопливый Клоун окончательно взгрызется в мое естество и сгложет душу, как дикий пес берцовую кость антилопы…

О, где ты, Мальвина, невеста моя? Зачем убежала в чужие края?

Ничто более не сможет нарушить мое одиночество в этом мире. Мире, где нет Вчера и Сегодня, а есть только Завтра, беспросветное Завтра, которое каждой секундой врывается в вашу жизнь. Неведомо, когда отпела тетива, оттолкнувшая разящую стрелу Вечного Грядущего. Стремителен и непредсказуем ее полет к мишени, которую нам никогда не суждено увидеть. Начала и концы пути покоятся на дне реки забвения.

Которое уж лето на берегу великой Леты валяется старая лодка Харона. Недалече покоятся лохмотья, словно напоминание о некогда загадочном хитоне, облегавшем мрачную фигуру Перевозчика. Остывший след его давно поглотил песок.

Да и зачем ныне возить кого-то с одного берега на другой, если по обе стороны Леты раскинулось Царство Мертвых: здесь умерли души – там истлели тела. Тени и марионетки, передвигаясь, лишь слегка колеблют пространство, сквозь него свободно пролетает стрела времени – вестница Будущего. «Завтра, завтра, завтра-а-а, – доносится шелест и шепот с обоих берегов, – завтра мы освободимся от плена Вечности и бесследно растворимся в Космосе. О, какое это благо – перестать существовать! Перестать быть нанизанным на ядовитое жало этой жуткой стрелы, дающей ощущение времени и себя. Как это прекрасно, когда тебя нигде нет!».

– Безумные желания самоубийц, запрограммированных на духовное и физическое харакири! Эх, покорные служаки фабрики зомби, вы уже забыли вашего повелителя – того грязного, седого, угрюмого, но грозного старика с огромными, как весла, мозолистыми руками в уключинах предплечий? Он был самым старательным сборщиком налогов, мастером высокого полета. И мог на удивление легким для заскорузлых пальцев движением извлекать обол из-под стиснутых мертвых губ. Наивные родственники покойников, кладя им в рот медную монету как плату за перевоз тела с одного берега реки забвения на другой, думали, что на эти ничтожные гроши те смогут купить жалость великого Танатоса. Жалкие самоуверенные мухи! Вы поплатились за все…

Так, ядовито размышляя, среди духовных и физических нечистот осторожно пробирался выцветший старикашка, сжимавший в цыплячьей лапке сумку-побирушку. Он то и дело выуживал что-то из мусорных отвалов, торопливо совал в свою потрепанную сокровищницу и трусил дальше, прочь от обреченного града. Поверьте, ему было безразлично, где и как коротать промежуток времени от рассвета до заката. Старику нравилось его нынешнее состояние: что-то роковое, как удар колокола, слышится в этом отчаянном слове – БОМЖ. Старик любил голос колокола еще с тех времен, когда под его зычную ноту он отталкивал веслом от берега свою уютную лодку. Столетие минуло с тех пор, как он был отпущен на волю, и уже совсем отвык работать. И был почти счастлив, если бы не зудящее предчувствие неминуемой встречи, которое не давало спать, как перезревший чирей.

До сих пор маячило перед глазами дурное, искаженное гневом лицо этого мерзкого стукача Иуды, и звучал его свистящий шепот: «Я отомщу тебе, Харон!». «А между тем, я ведь был прав, – в несчетный раз доказывал себе старик. – Иуда, как все путешественники в царство мертвых, обязан был выпить стакан воды из реки забвения, чтобы в угодьях Тантала не помнить свою прошлую жизнь».

Таково было правило, за его нарушение и получил Иуда по горбатой спине отполированным водами Ахерона веслом Перевозчика. И в холодные воды выпали из черного провала рта пять из тридцати оставщихся серебренников. «Я отомщу тебе, Харон!» – сказа тогда подлый змей, и можно было не сомневаться, что так оно и будет.

А сегодня старик трусливо бежал из этого города, как из тысяч других, где ему вдруг мерещилась в толпе дикая иудинская ухмылка. Днем, во время заутренней, когда старик сидел на паперти вместе с другими нищими в ожидании милостыни, благочинный вводил во храм нового священника. Бомж поднял глаза и натолкнулся на злобный сверкающий из-под митры взгляд. То ли почудилось, то ли в самом деле он увидел, как дрогнули тонкие губы, проронивши слова: «Ну, вот мы и свиделись, Харон!»…

Старик уходил, не оглядываясь, превращаясь в обманчивом свете сумерек в одну из куч грязного тряпья, коими изобиловала помойка. Ненужный холмик хлама двигался вперед, словно пожухлый осенний лист без роду и племени, без души и тепла, туда, где живут сотни тысяч таких же диких существ, как бывший Лодочник. Он желал найти такое место на омертвевшей Земле, чтобы наконец-то, через сотню сотен лет, умиротворенно сказать себе: «Ничто более не сможет нарушить мое одиночество в этом мире!»…

Он был темно-фиолетовый, почти черный, и только бледные тоненькие прожилки белесого цвета роднили его с предшественниками? родственниками? Антиподами? Его нежная упругая кожа казалась моему подслеповатому оку совершенно гладкой, как Материя до сотворения Мира. Но, на самом деле, она была устлана легким ковром ворсинок тоньше паутины. Я озадаченно рассматривала его, не в силах уразуметь: мое ли это сокровище? или чужое? подброшенное мне в насмешку над моей кудрявой? глянцевой? кроной. Дело в том, что мои бледные предыдущие, пастельного цвета творенья? выкидыши? повелители? Отличались от этого земного чуда, словно Небо от Земли после сотворения Мира. Предтечи этого лучезарного монстра, ныне смиренно покоящегося у моих ног? корней? труб? с аппетитом поедались временем и людьми (что для меня, впрочем, одно и то же). Один из них, Наум, считавшийся в Ниневии пророком, говорил о плодах, рождаемых моим воображением? жизнью? судьбой?, что они падают «прямо в рот желающего есть».