Елена Басалаева - Сказки девяностых

– Хороший рассказ? – спросила Раиса Ивановна.

Мы закивали.

– А вообще, дети, всё это неправда, – неожиданно сказала учительница. – Вот сделали они змея – у кого он будет храниться? Всё равно у кого-то одного. Общего больше нет. Раньше говорили: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». Считалось, люди вместе могут за что-то отвечать. И жили ведь! А нынче что нам Ельцин говорит? «Обогащайтесь!» Значит, каждый сам себе… змея делает.

Я не поняла всех слов Раисы Ивановны, но вместо слов говорили её карие глаза, в которых отразились боль и растерянность. Похоже, она сама не знала, как следует жить: по-старому или по-новому?

Однажды, когда третий класс подходил к концу (четвёртого класса у нас в те годы беспрерывных школьных экспериментов не полагалось), мы с Вовкой стояли на мокром от дождя крыльце школы. Был апрель, дул свежий ветер, который окончательно должен был переменить погоду на тёплую, весеннюю. Ветер свистел в ещё голых ветках тополей, неистово трепал яркий российский триколор над входом школы, и вносил в моё сердце странное чувство тревоги, смешанной с радостным ожиданием чего-то нового, неизведанного.

Вовка разложил на ровной земле клумбы несколько игрушек из «Киндер-сюрприза» и внимательно смотрел на них.

– О чём ты думаешь? – спросила я его.

Он пожал плечами:

– Обо всём сразу. А ты?

Я запахнулась в свой голубой плащ, огляделась, нет ли кого рядом:

– Я думаю о нас с тобой. Знаешь, я думаю вот что: давай поженимся, когда вырастем.

Мне показалось, что Вовка долго молчит, и я добавила:

– Я красивая буду, как Вероника Кастро.

Мой друг слегка поправил:

– Ты и сейчас красивая.

– Нет, – не согласилась я. – Сейчас – это не то. Знаешь, Володя, я уже хочу иногда повзрослеть.

– А я – нет! – резко возразил он. – Что хорошего у взрослых? Даже моих папу с мамой послушаешь – как они друг друга называют, когда ругаются?! У нас сейчас здорово, мы не ссоримся. Захотим – залезем на гараж, захотим – через забор перелезем! И придумаем себе что угодно. Помнишь, мы возле беседки сокровища искали?

Я представила, как мы с мальчишками по очереди ковыряли землю железным совком, и самые красивые камушки, кусочки стёкол и кирпичи складывали в нашу сокровищницу.

– Я не хочу, чтоб третий класс кончался, – упрямо проговорил Вовка. – Зачем ты говоришь про то, что будет потом?

– Потому что я хочу быть с тобой всегда, всегда, – сказала я. – Для этого, мне кажется, надо пожениться.

– Но мы и так с тобой как будто женаты, – ответил он мне истинно по-мужски. – Всегда вдвоём и помогаем друг другу. А Сашка с Семёном и с Васькой как будто наши дети. Ну, понарошку.

– Ага, – улыбнулась я.

Мы замолчали на какое-то время, а потом Вовка сказал:

– У меня бабушка заболела. Что-то с сердцем. Мама говорит.

Я сочувственно кивнула ему:

– Мы её не оставим. Когда она станет совсем старенькой, мы будем жить у неё и за ней ухаживать.

Вовка крепко сжал мою руку.

В первый день пятого класса школа предстала передо мной нарядной, сияющей свежей краской, и – неожиданно маленькой. Внутри впечатление только усилилось. На стенах в холле изобразили каких-то древних беседующих мудрецов, лестницы покрасили в торжественный пурпурный цвет, обновили картины. Школа была праздничной и красивой, но она уже не казалась мне целым миром. Она стала просто зданием, пусть и близко знакомым. Я впервые увидела, что на первом этаже по правую руку всего-навсего четыре кабинета.

Перед уроками я подумала зайти к Раисе Ивановне. Дверь в её класс была открыта, и за первой партой, на моём месте, сидела маленькая девочка с двумя аккуратными бантиками, похожими на белые лилии. Моё сердце сжалось от болезненного ревнивого чувства. Я не стала заходить внутрь и поднялась наверх.

Первым уроком у нас была история. В кабинете, где она проходила, всю заднюю стену занимали фотообои с изображением гор. Эти горы почему-то понравились мне. За время урока я два или три раза оборачивалась на них. Горы были крепкие, высокие, утопали вершинами в чистом небе. С левого края чернели размытые силуэты елей, а впереди на лугу были пронзительно-синие, с жёлтой сердцевинкой цветы – яркие брызги радости на фоне суровости камня.

Учительница была ничего себе, вроде не злая. Она передавала по рядам какие-то фотографии с костями и картинки древних людей, рассказывала про раскопки. Однако я слушала её невнимательно, потому что место рядом со мной пустовало. В классе была Даша, сидевшая с Катей Мустяца, была Вика Иваницкая – в модном жакете с леопардовым воротником, вельветовой юбке и красных колготках, был кучерявый Котляренко. Но Володя не приходил. Я замерла, когда за дверью послышался какой-то стук, и думала, что он сейчас войдёт в класс. Но люди прогрохотали чем-то и ушли, и со мной осталась гулкая тишина мыслей.

На перемене я долго не выходила из класса, пока Мустяца не крикнула мне:

– Эй! Пошли отсюда, теперь уроки в разных местах!

Нехотя я попрощалась с горами и пришла во второй кабинет, на русский язык. Доставая с тяжёлым сердцем учебник и тетрадь, я уже подумала, что Вовка, может быть, сегодня не придёт. Кто знает, может, он вообще перевёлся в другую школу…

Но мой слух уловил его голос: он уже стоял в дверях и показывал какого-то трансформера Лёшке Богданову. Я встрепенулась от радости и тут же замерла: ведь теперь у нас началась новая жизнь, которой он так боялся. Теперь он может забыть обо всём, что было, и сделать вид, что никогда со мной не дружил…

Но он уверенно прошёл мимо парт и поставил свой рюкзак на соседний с моим стул:

– Вместе? – с улыбкой спросил он.

– Вместе, – ответила я.

На одной из чёрно-белых фотографий – пахнущих фиксажем, с отломанным уголком – меня, месячного младенца, держит на руках широколицая женщина с короткими волнистыми волосами. Она кажется слишком пожилой, чтобы приходиться мне матерью, и, судя уже по другим фото в этом альбоме, слишком непохожей на меня и для того, чтобы быть бабушкой.

Это – тётя Тома, подруга, или, как она всегда скромно себя называла, приятельница моей мамы. С матерью они познакомились в пионерском лагере, где моя родительница была фельдшером, а Тамара Николаевна – медсестрой. В какой-то момент я узнала, что в их компании была и третья подруга – некая Марина, которая умерла, попав под машину. О её смерти горевали и тётя Тома, и моя мама. Эта Марина смотрела на меня с другой фотографии, где все три приятельницы, обряженные в спортивные штаны и «дачного» вида кофты, сидели на пикнике, счастливо улыбаясь.

Тётя Тома была рядом с тех самых пор, как я появилась на свет. Мама родила меня поздно, почти в сорок, а её приятельница была старше на целых семь лет, и её сын Родион был уже взрослым парнем. Муж тёти Томы, бывший детдомовец, потерявший в Великую Отечественную войну обоих родителей, умер от инфаркта совсем молодым. Другого брака и других детей у тёти Томы не случилось, единственный сын был пока не женат, и всю нерастраченную любовь, все горячим ключом бившие в неё материнские, родственные чувства она обратила на меня и на мою маму.