Ольга Медведкова - Ф. И. О. Три тетради

– Ну как да что, как здоровье, как «девочка»?

– Вроде курносая…

– Как же так? Моя ли это дочь?! Моя курносой быть не может!

Друзья, родные тоже пишут записки-записочки, как да что, как там «девочка»? В чем дело? Почему у этого ребенка до сих пор нет имени? По позднейшим рассказам, еще до рождения между ними было решено: если мальчик – называет мама, и будет тогда непременно Михаил, в честь дедушки Миши Медведкова – маминого обожаемого папы. А если девочка – то называет папа, и тогда полная неясность. Дни идут. Вот пишет подруга: «Как ты себя чувствуешь? Разрешили ли тебе уже ходить? Как девочка ? Тебе огромный привет и поздравления от Ю. Он уже достал книжку про Пикассо и, наверное, уже выслал. Надеется (и я тоже), что она тебе понравится».

3. Книжка про Пикассо – в советский роддом от французского друга подруги – вот так предмет первой необходимости! Книга эта вернулась в Париж, вот она: стоит на полке. Ее автор Пьер де Шампри, а называется она «Пикассо в тени и на солнце». Издательство: «Галлимар», год издания: 1960. Я знаю ее наизусть, ибо с ней в обнимку прошло детство. А книжка хитрая. В ней рассказывается о мотивах, которые Пикассо использовал в своем творчестве; показывается вся та история искусства, которую он проработал и пропустил через себя. Рассматривая эту книгу, можно привольно бродить по территории искусства; можно гулять в садах творчества и даже заразиться чувством связи между теми, кто на эту территорию вступает, кто по ней прогуливается. И я заразилась – этим чувством родства, этой уверенностью в том, что все всегда растет в искусстве одно из другого. Там в этой книжке был портрет жены Пикассо – Ольги. То, что она Ольга, не удивляло, что русская балерина в Париже, тогда, в детстве, не заинтересовало. Да и как было такое себе представить?

4. «Леночка! Возвращайся скорее. Наши приготовления подходят к концу. Пеленки, распашонки, чепчики уже ждут девочку . Жду тебя очень, очень. И еще, очень хочу увидеть девочку. Целую тебя и дочь». От другой подруги: «Ну как твое материнское мироощущение? Обо всех твоих прошедших переживаниях поговорим при встрече. Ну как твое чадо ? Говорят, что ты его уже кормишь. (Ребенок уже в мужском роде!) Ты не падаешь в обморок от его прикосновений?» Дальше рассказывается, как данная подруга проектирует кузнечный цех. Инженер, стало быть, как и мама. А вот телеграмма от родственников Медведковых из Симферополя, посланная на имя «Ерхо» (кто ошибся, они или почта?) девятнадцатого февраля, то есть «чаду» уже неделя: «поздравляем-дорогих-родителей-дочкой-желаем-всем-здоровья-медвековы» (без второй «д», то есть именно так, как мою фамилию регулярно пишут во Франции, иначе им слишком длинно, да и зачем повторяться). А вот отдельно телеграмма от дедушки Миши. Тут уж вообще не до имен. Кратко, четко и донельзя путано: «горячо-поздравляю-целую-маму-дочку-папа». Вот так! Кто кому кем приходится? Так и я, во время моего первого и последнего сеанса психоанализа, в первой же фразе, так запуталась в родственных связях, так заблудилась в трех березах (или дубах? нет, кажется, соснах), так все перепутала между собой-дочерью и собой-же-матерью, моей матерью, ее дочерью (я) и дочерью (моей), что аналитик чуть не лопнул от счастья в предвкушении ближайших тридцати как минимум лет, потребных для распутывания этого клубка, но не тут-то было.

От тети Лили Г., которая подарит мне мои первые часы, научит свистеть и кататься на коньках, послание такое: «Лена, с дочкой, салют! Как здоровье твое и твоей дочки? Лена, пожалуйста, напиши, как кушает твоя дочка? Напиши, она очень толстая? Она синенькая или уже нет? (Имени еще нет, а уже толстая и синяя.) Толька (мой папа) выглядит после родов как петух. Звонит он мне тринадцатого и говорит, что дочь, и просит купить цветов. Я – цветов нет, есть корзины. Он – из‐за денег дело не встанет. Я – покупаю корзину за 8 р. 24 к. Такая, собака, тяжелая, еле ее дотащила до дома (я с обеда отпросилась). Звоню Толе и говорю, что надорвалась. Он перед больницей приезжает ко мне. Рассказывает, что две ночи не спал, только курил. Он настолько переутомился и переволновался, что я вышла на минуту на кухню, а по возвращении он крепко спал. В роддоме, чтобы передали тебе корзину, он сунул нянечке Нюре 1 р. и завел с ней контакт. Я не открываю Америки, говоря, что он очень тебя любит, но все-таки думаю, что это тебе будет приятно. Из роддома поехали к тебе домой, выпили, послушали музыку. Все время спрашивала, как будешь называть девочку, он сказал: буду советоваться с женой».

Так у меня имени и нет. Зато мы знаем: та нянечка, что получила рубль за внос корзины, звалась Нюрой; папа начал фантазировать, как он ее уговорит и она его пустит к маме в палату. «Ой, Ленка, если бы ты видела, как он ждал твою записку! Смехота! И ждал он ее не напрасно. Записка была очень теплая, да что я говорю, просто любовная».

Из других примечательных текстов есть еще такой (от коллеги): «А дочка очень смешная? Вы случайно не знаете, как ее будут звать? Как Вы с ней справляетесь? Неужели Вы можете ее отличить от других детей?»

А вот еще письмо…

Я же историк, работаю с архивами. Я историк на карантине, а потому работаю с теми архивами, что под рукой, под боком, под самым носом, рукой подать и т. д.

5. Но прежде – небольшой перерыв. Он необходим по меньшей мере для того, чтобы мой проходивший мимо муж (зовут его Филипп), которому я рассказала (с азартом) о том, что в течение первой недели, а то и всех первых десяти дней моей жизни была безымянной, ответил, что он тоже. Да и сестру его решили как-то назвать в последнюю минуту, когда пора было идти записывать. И что «раньше», сказал он, детей вообще часто никак не называли, ибо не знали, выживут ли они. Ждали до крестин, чтобы не хоронить уже такого-то по имени, но еще не крещенного ребенка. Так что первое время дети были «никто», в ожидании подтверждения того факта, что приняты в сообщество живых: имя выдавалось как подарок, как награда за живучесть.

6. И снова Пруст в «Германтах»: «…так мы даем имена Марса, Венеры, Сатурна звездам, в которых нет ничего мифологического. Мы чувствуем в одном мире, а именуем в другом, мы можем кое-как согласовать эти два мира, но мы не можем заполнить пропасть между ними». «Согласовать» – важное у Пруста слово. Как согласовать мир чувств и мир имен? А мир чувств – это ведь и мир тел, да и мир вещей. А мир имен – он звездный. В пропасти между этим миром и тем рождается литература.

7. Лабрюйер в «Характерах» так пишет о сильных мира сего: «Довольно и того, что у нас с народом одна религия и один Бог: не хватало еще зваться Пьер, Жан, Жак, как торговец или хлебопашец. Постараемся же не иметь с ним ничего общего; подчеркнем все, что нас от него отделяет; пусть они берут себе двенадцать апостолов, их последователей, первых мучеников (каковы люди, таковы и их святые покровители); пусть с радостью ждут ежегодного возвращения своего дня, который каждый отмечает как личный праздник. Нам, сильным мира сего, подойдут имена светские, пусть нас окрестят Ганнибалом, Цезарем, Помпеем, это были великие люди; Лукрецией – знатная была римлянка, Рэно, Рожэ, Оливье и Танкред, это были рыцари, в романах нет героев чудесней; пусть назовут нас Гектором, Ахиллом, Геркулесом, они были полубогами, и даже Фебусом и Дианой; и кто запретит нам зваться Юпитером, Меркурием, Венерой или Адонисом?»