Ольга Медведкова - Ф. И. О. Три тетради

Что это за подростки, играющие «в выяснение отношений»?

7. Еще листок с записью: «Пятнадцать лет мне скоро минет, дождусь ли радостного дня. Пушкин». Под цитатой адрес: 129278, Москва, Рижский проезд, дом 17, кв. 111, Ярхо А. В. Это адрес папы. Он с нами больше не живет. Он живет у бабушки Раи – Раисы Вениаминовны Ярхо, в Сокольниках. В ее светлой квартире с окном-эркером, которое выходит в Сокольнический парк, большой и густой, как лес. Там сначала идут железнодорожные пути, мост через них, а потом лес, то есть парк. В 1976 году родители развелись. Поэтому через три года мне и сменят фамилию. А пока мне пятнадцать лет, меня зовут Оля Ярхо и я пишу рассказы. Когда фамилию сменят, я рассказы писать перестану, как будто вместе с той фамилией…

Но нет, это только как будто. Ибо в этой истории нет начала, нет середины, нет конца; нет выводов.

Эта история – карусель.

1. «Он не звонил целую долгую зиму и в школе не подходил на переменах, а потом в первых числах марта, в первую оттепель, приехал без звонка, как ни в чем не бывало, как будто мы вчера расстались и договорились о встрече на сегодня. Он привез кучу подарков. В коробке от гаванских сигар лежали леденец, фишка от лото и черная корсажная лента с вышитыми на ней красными человечками и зелеными собаками. Но главным подарком была, конечно, сама коробка. Мы пили чай и говорили о том, что нам делать в этой жизни и в этой стране».

И последнее: целый довольно-таки длинный рассказ «На даче», герой которого назван то Алешей, то Ильей, то Никитой… Про рассказ этот потом; там есть важный момент про имя. А пока уточнение: у героев пятнадцатилетней писательницы Оли Ярхо либо, как мы уже видели, нет имен вовсе, либо их много, больше, чем требуется для одного героя.

2. А вот Заратустра у Ницше в главе «Выздоравливающий», в переводе с немецкого Ю. М. Антоновского (о, эти русские инициалы, никогда не знаешь, как кого зовут, даже такое редкое Ю. может быть и Юрием, и Юлием), так вот Заратустра, на странице 192 в издании Петербургского дома «Прометей» 1911 года, восклицает: «Для меня как существовало бы что-нибудь вне меня? Нет ничего вне нас! Но это забываем мы при всяком звуке и как отрадно, что забываем! Имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освежался вещами? Говорить – прекрасное безумие: говоря, танцует человек на всех вещах».

Дальше – о «лжи звуков». Имена – не о сути вещей, имена – это лишь игра. Те ли, другие ли, какая разница? Но какая сладкая это игра, как она освежает… как хочется нам именами напиться, умыться. Имена – как вода, текут, меняются, играют на порогах, обновляют журчанием… как хорошо! Любое имя подойдет. К одному лишь имени, даже самому звонкому, зачем нам привязываться? К тому ли, к этому? И что нам в именах искать, кроме их звука, их музыки, под которую так дивно танцевать? Если им поддаться, имена привяжут нас к отцам, отцы к могилам, могилы к мертвым. А зачем нам мертвые? Нам бы прыгнуть в жизнь, в золотой морской прибой. Между тайной личности и именем – Ницше поставил жизнь. А раз жизнь, пойдем купаться!

3. Вот и у Рембо:

4. Снова у Ницше, в главе о «Великом томлении»: «О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки и назвал тебя „судьбой“, „пространством пространств“, „пуповиной времени“ и „лазоревым колоколом“».

Вот как он шутит с нами, Заратустра, какие дает сам себе имена. Эти имена – пародии. Звучат они важно, серьезно, а ведь это он так смеется надо всеми тайными и явными значениями имен: и назвал он того-то так, как назвал, потому-то и потому-то… Так нет же, ничего не значат эти имена, а только звенят, поют, трещат, цокают как птицы, квакают, горланят и гортанят. Имена – трещотки.

5. Имя твое льдинкой на языке…

Это у Цветаевой. У нее много про имена – разноцветные бирюльки, погремушки, драгоценности. «Как я люблю имена и знамена, волосы и голоса». В паре со знаменами, имя – декорум, в троице с волосами и голосами – это про что-то иное, прямо противоположное.

Так и имя Германтов сияет на княгине, носящей его, слишком обильным ожерельем. Это имя вносит в залы парижских салонов запах полей и лесов, запах французской земли. А под этим именем, как под сводом, в котором заключены и все стихии, и замки, и вода, и дух, носящийся над водой, «под» этим именем-небо-сводом, сидит, как под зонтиком, скучная женщина с мелкими прыщиками на подбородке и с презрительным взглядом, нарочно уставленным в стул, чтобы случайно не встретиться с кем-то живым, кто этой встречи не достоин. Какая прекрасная штука, какая звонкая шутка – имя. Как и с Ницше, с Прустом весело!

Имена у Ницше – это прощание (временное) с культурой, в которой не только собственные имена, но и все прочие имена вещей (нарицательные и порицательные) заключали в себе смысл (прорицательные), были похожи на эти вещи. Язык в этой традиции – придуман Божеством или его секретарями. Эй, Заратустра, не трогай язык, положи игрушку на место. Куда там, крутит ее, вертит. «Твой великий избавитель, о, душа моя, не имеющий имени, которому лишь будущие песни найдут впервые имя!»

Ах вот ты как!? Ах вот оно что!? Не сначала имя, а только потом. Хорошо же. Ладно. «Ибо я люблю тебя, вечность!» Дальше больше, и вот кульминация: «Называй меня, впрочем, как хочешь – я тот, кем я должен быть. Сам же себя называю я Заратустрой». Ни имени, ни отчества, ни фамилии. Плакала анкета. Отца-и-матери-непомнящий, в-звенящий-каскад-прыгающий, в-цветной-бубен-имен-бьющий принимает от других любое имя. А сам-то?..

По-французски, по-немецки, по-итальянски, на иврите: я «сам себя зову», je m’appelle, не странно ли? Такое вот лингвистическое ницшеанство. А по-английски «мое имя такое-то». По-русски же «меня зовут» (другие). А как ты сам себя зовешь? А никак, на что мне самому себя звать. А ему зачем-то понадобилось: «Сам же себя называю я Заратустрой». Что значит древнеперсидское (авестанское и даже диалектно-авестанское) слово «заратустра»? Да попросту «ведущий верблюда», что-то вроде верблюжьего пастуха…

6. В «Египетской марке» Мандельштама – сокровищнице образов и чувств, имеющих непосредственное отношение к нашей теме, – некий человек по имени Шапиро живет на Песках. «Я любил Шапиро за то, что ему был нужен мой отец. Пески, где он жил, были Сахарой… Я боялся, что на Песках поднимется смерч… Ночью, засыпая в кровати с ослабнувшей сеткой, при свете голубой финолинки, я не знал, что делать с Шапиро: подарить ли ему верблюда или коробку фиников, чтобы он не погиб на Песках…» Шапиро тоже вроде верблюжьего пастуха.