Л. Лапина - Приворот. Сборник поэзии и прозы

Когда Николай Николаевич выстроил тут новый дом, дед тоже ходил по этому новому дому, тоже все смотрел и смотрел. И ничего не сказал… Сказал через два дня, уже собираясь умирать.

– Моего дома не рушь… – Сказал тогда умный дед. – Это будет твой дом, не публичный.

Все верно. Скрипя крыльцом, Николай Николаевич вошел в дом, построенный для себя. Не на показ. Не потому, что полагается, не чтоб «как у всех». Свой дом. Дом, в который придут не «нужники», не «люди своего круга» – друзья. Не дом-проститутка, – картинка статуса. Не этот, парадный и каменный.

– Приехал я, дедушка! – Громко сказал дому Николай Николаевич. – Пусти, хочу у тебя пожить. Не домовому сказал – именно дому. Всякий раз ему казалось, что дом ждет, что он радуется хозяину… вот-вот завиляет хвостом.

Костюм и рубашка, галстук из Парижа, – вот сюда… в шкап в прихожей. Перетаскать привезенное – в основном продукты на два дня. Еще новый вантуз, веревка, новые сверла… Завтра надо будет починить кое-что. Подтопить? Николай Николаевич положил пару поленьев в печь – не потому, что холодно, а чтобы запахло дымком, выстрелило полено, пошла по дому волна живого тепла.

Стало немного темнее – вечер гаснет, тучи пришли с окоема, полыхает на западе багровым. Николай Николаевич еще вышел – на второе крыльцо, обращенное к близкому лесу. Бронзовели стволы, по вечернему темный лес высился, как храм. Легко плясала мошкара у лица, зудел комарик. Было тихо, торжественно и славно.

Николай Николаевич прошел в комнату – дед сделал ее большой: под библиотеку, и в то же время жилой.

– Никому его не отдавай… – Сказал в свое время дед про дом.

– Родовое гнездо? – Серьезно спросил взрослый внук.

– Не только… Даже в жизни миллионера надо оставить место, где может продолжаться нормальная человеческая жизнь.

Николай Николаевич постоял под портретами деда и прадеда. Прадеда он не застал; предок смотрел со стены значительно и строго, облаченный в сюртук, с часовой цепочкой у кармана. Фотография сделана в давние времена, о которых какой-то идиот из людей «своего круга» сказал: «Это ж непонятная никому, древняя Россия»…

Ничего непонятного не видел Николай Николаевич в лице умного, солидного человека, который сейчас смотрел на потомка из девятнадцатого века. Непонятная? Кретинам – наверно, и правда совсем непонятная.

А дед чуть улыбался, – хорошо памятный, умный единомышленник, воспитатель, проницательный и правильный… Как всегда, легко толкнула в сердце нежность. Последние годы дед сделался легкий, маленький. Николай Николаевич обнимал деда, дед доставал до плеча, внук лицом зарывался в иссиня-седой, совсем невесомый пушок… Сколько лет прошло, а ему и сейчас часто не хватало деда… Повесить эти портреты в доме? На работе, как сейчас говорят, «в офисе»? Мало ли кто бывает в офисе… Николай Николаевич не хотел, чтобы взгляды дураков мусолили дорогие ему лица, но хотел иметь место, где можно еще раз в них вглядеться. В тех, от кого произошел, в чьей плоти жила его плоть до собственного рождения на свет.

Николай Николаевич не стал включать верхний свет, врубил торшер. Книги… Много книг в ореховых шкапах, на самодельных деревянных полках. Не блестящие, глянцевые, одинаковые книги – как штамповки, похожие друг на друга части ширпотреба, плод «издательского бизнеса». Книги разного размера и толщины, любовно оформленные каждая в своем стиле, с отличными иллюстрациями… А бумага?! Изданное полвека, век назад даже и не думало желтеть. Николай Николаевич провел руками по неровным обложкам, ощутил шероховатость старого картона. Хорошо!

Сегодня кого ни спроси – он еще октябренком был яростный антикоммунист, и вообще в СССР ему было жить бедно, голодно, ужасно и унизительно. Николай Николаевич не припомнил ни нищеты, ни особых унижений. Бедно жили? Да не так уж и бедно… По крайней мере в его семье текла вполне сытая, и при том ничуть не униженная, достойная жизнь. В его молодости были идиотские политинформации и «Ленинские комнаты», горн и барабан, шизофренические речевки и красные галстуки. Все было, он не забыл.

Но вот что было хорошо у зловонной покойницы, советской власти – вот такие книги… Отдадим ей должное – что было хорошо, то хорошо. Было время издавать книги, были деньги на это… И неважно было, сколько денег принесет издание… Важно было, что написано, и как. Книгу делали долго, с удовольствием, стократ вычитывая каждое слово, радуясь красоте сказанного, мудрости нарисованного, изяществу собранного. И что еще хорошо было в ушедшую эпоху: никто особенно не торопился, было время и желание читать… Люди собирали книги… Такие вот, разные книги, выходившие в разных издательствах, по всему необъятному пространству громадного Советского Союза. Они стоили дешево, книги, они были доступны, как хлеб.

– Читать нечего… – Пожимали плечами многие известные ему в современной Москве… и не самые глупые.

А ведь и верно! Читать нечего… Потому что если книгу пишут для денег, издают для дохода – на том и кончается литературный процесс. Остается один «книгоиздательский бизнес»; в этом, прошу простить за выражение, бизнесе, самым выгодным становятся «дамские романы» и кретинские боевики. Даже и детективы – не выгодны.

Шерлок Холмс? Какой-то он подозрительно умный… Химией занимается, физикой… все шрифты газет знает… Сидит думает, не бегает и не стреляет, не бьет всем морды… прямо доцент позорный, а не герой детектива. И вообще – играет на скрипке, в оперу ездит… Ненормальный. От этих мыслей у Николая Николаевича свело скулы, как от поедания лимона.

Читать стало нечего… Николай Николаевич припомнил свою последнюю попытку приобщиться современной литературе, и настроение совсем уже испортилось.

«И пришел представитель народа, Иван Дерьмодавов, ростом два с половиной метра плечи – во!!! Голова во! – меньше кулака, и всех баб сразу переоплодотворял, а мужикам порвал пасти и выткнул моргалы, после чего главный гад, антиллихент Вася Козлотрахов, сразу отдал ему все свои миллионы, похищенные у общака…»…

Подумаешь об этом – и не в добрый час захочется обратно в СССР. Были у Николая Николаевича и знакомые, всерьез оравшие, что в СССР находился потерянный рай, и что народ весь жаждал этого рая. Допустим, рая Николай Николаевич тоже не припоминал. И народного выбора тоже.

Прадеда он не застал, но дед рассказывал – предок был у Деникина. Был недолго, всего два месяца, а потом всю жизнь рассказывал, как воевал с «белобандитами» и именно от них получил пулю в колено. Может быть, как раз тем и рассказывал, от кого получил. И прадед, и дед до конца своих дней утробно, тяжело ненавидели советскую власть. Николай Николаевич не мог сказать, что ненавидит… Как большинство людей своего сословия и своего поколения, он ее спокойно, естественно презирал; даже ненавидеть ее он был уже не в состоянии; ненависть изошла двумя поколениями раньше. Дед говорил, что бывают на свете трое: подонок, дурак и коммунист. Можно быть сразу двумя из этих трех, но сразу тремя – не получается. Вспоминая и то, чтоб было в его молодости, и этих, орущих о прелестях социализма, Николай Николаевич соглашался с мудрым дедом.