Шрай - Картины из лабиринта

На месте привычной темноты междупространства пылал красный огонь. Я не сразу поняла, что красное – это послания, вырезанные на черном фоне. А точнее, послание. Одно и то же. Много, очень много раз. Порезы сообщений наслаивались друг на друга как почерк скоропишущего маньяка, кромсающего повесть на одной и той же строчке, поверх и поверх: снова, снова, снова. Маньяком, конечно, была Фая.

– X <<[?]!!!, – вскричала я, и порезы перестали возникать. Елочными игрушками они растаяли, пока не остался только один: « [Ix>!~]»

«Проснись!»

Во мне будто что-то взметнулось наружу, и глаза открылись.

– Вернулась? Настройки есть? – спросил лодочник, стоящий напротив. Он напоминал елку, нарисованную художником-супрематистом: три треугольника – маленький, средний, большой, – стоящие друг на друге. На верхнем треугольнике пролегали борозды намеченного лица: два острых угла глаз и росчерк рта у основания. Лодочник стоял на самом краю лодки вполоборота и, судя по всему, мысленно управлял ее движением. Я же лежала на спине, на днище.

– Нет настроек? – спросил он риторическим тоном и вздохнул. Я приподнялась на руках и осмотрелась. Пространство вокруг походило на широко выщербленный подземный ход; реку, текущую внутри горы. Стены, природно неровные, перемеркивались яркими мушками. Сильно пахло пластилином. Все, включая лодку и лодочника, было темно-зеленого цвета. Только вода, дремучая синева, выделялась на пластилиновом фоне.

– О чем ты? – спросила я, обнаружив способность выражаться.

– Не знаешь? Ну и нету, значит, – обиженно кивнул лодочник. – А говорили, будут, – подныл он гнусаво. – Обратно теперь не плыть, высажу на Влаз, значит.

Лодка, прорезая диагональ в потоке, уверенно двинулась к стене.

– Скажи: огонь есть, – появилась Фая.

– Нету, – наивно подумала я в ее сторону, все еще плавая сознанием.

– Придумаешь. Не помнишь как? Нам не нужно на Влаз.

– Что такое Влаз? Где корабли? – память вворачивалась осьминожками, щупальце за щупальцем. – Корабли, красные, которые падали? Как я здесь оказалась? – пробормотала я.

– Влаз – это пластилиновая скала. Корабли уже далеко, это было много оборотов назад. Просто делай, что я говорю, не спорь, – сказала Фая.

Мы стремительно приближались к берегу. То, что издали искрилось мушками по стенам подземной реки, вблизи оказалось сотнями маленьких фигурок. Они походили на армию пиксельных солдатиков, абсолютно одинаковых: зеленых, лысых, длинноруких, мигающих изнутри, будто под кожей у них были сокрыты желтые лампочки. На ум пришло слово «лазы». Уперто цепляясь пальчиками, лазы взбирались наверх.

– Есть огонь! – выпалила я, опасаясь столкновения.

– Огонь? Живой? – заинтересованно откликнулся треугольный. Лодка остановилась на самой границе. – Который танцует?

– Да.

– А я знал, что ты прикидываешься, когда сказала, что нет настроек. Зачем скрывать – не пойму. Я вот ничего не скрываю, все знаю наружу, – простодушно раздобрел он, возвращая лодку на курс.

Между тем я отметила еще одну деталь Влаза – лазы мерцали тем чаще, чем были выше, и не было ясно, где он заканчивался – куда они все так стремились. Никто из них, казалось, не достигал спокойного потолка, а толпы новоприбывших не иссякали. Должны же они были куда-то деваться?

«Возможно, там есть расщелина, которую отсюда не видно», – подумала я.

Лодочник шевельнулся, обращая на себя внимание. Из росчерка его рта многозначительно торчала самокрутка. Немногочисленные черты его выражали подчеркнутую пластилиновую грусть. Я осторожно встала. Идти по движущейся лодке оказалось легче, чем я думала. Отстранившись, я собрала кластер своего воспоминания и толкнула его в междупространство.

Придумывать огонь легко, если знаешь принцип. Этому меня научил Рисовальщик, когда я, давным-давно, проходила через пелену отражений. Я помнила, как очарованно следила за его движениями, как под его руками окантованная немая плазма пускалась в пляс, теплея щеками.

– Суть в том, – сказал Рисовальщик тогда, не отрываясь от процесса, – что нужно сформулировать в уме первое па, вариации второго, третьего и четвертого. Четвертое па – блуждающее. После того как па готовы, нужно щелкнуть резким жестом сознания и всечь в плазму эту начальную программу. Оттуда огонь уже будет фигурировать себя сам. Это работает так: после первого движения огонь должен сделать второе, потом третье, вернуться к первому, выбрать вариацию второго, другую вариацию третьего, и так далее. Именно возможность выбирать между вариантами делает огонь разумным, и чем больше у него возможных путей, тем сложнее его структура. Неизменным остается только исходное па, у которого нет вариаций. К нему огонь возвращается снова и снова.

– А как же блуждающее па?

– Блуждающее, четвертое, па необходимо, когда огонь устает от цикличности танца. Оно может включиться в танец между любыми звеньями цепи, и эта непредсказуемость, отступление от геометричности – срыв линий – моментально трансформирует огонь, делает его бесформенным, живым и опасным. Лишь совершая четвертое па, огонь способен обжечь. Видишь? Когда он вспыхивает ярче, вырываясь за пределы – это оно, четвертое па. Только в четвертом па огонь может погаснуть.

– Зачем же тогда оно нужно?

– Видишь ли, на самом деле это не программа заставляет огонь танцевать, не хореографический алгоритм, а воля. Всекая в реальность комбинацию па, ты даришь огню часть своей воли к жизни, искру беспокойства, нестабильности…

Я помнила, как на этом месте голос Рисовальщика вспрыгнул, всперемариваясь – громче, звонче, ярче, а лицо его задрожало миражом.

– Это и есть то, ради чего я рисую. Творение – ничто без осколка, впаянного в сердце, что заставляет биться. Искра животворяща и смертоносна. Жизнь не выносит математики, понимаешь о чем я? Ты можешь написать десятки вариаций, но очень скоро цикличность станет очевидна, а следовательно, невыносима. – Он оборвался на пике и воодушевленно захмурил клочок проплывающей мимо плазмы. Его лицо сфокусировалось в алюминиевую ложку с темными пятнами глаз.

– А если его не включить в программу? Сделать три па и вдохнуть жизнь? – спросила я отраженным эхом.

Рисовальщик тогда гильотинно отпустил пальцы, обморачивая плазму на пол. Пятна глаз на ложке его лица потемнели еще сильнее, потекли тушью. Он нагнулся ко мне в упор:

– Огонь без четвертого па – это взрыв.

– Взрыв… – эхом повторил лодочник последний фрейм моего кластера и пожал плечами. Это действие выглядело, будто средний треугольник въехал в верхний и тут же вернулся.

– А что такое взрыв? – спросил он, внимательно глядя в меня.