Игорь Зорин - Проститься

Артем часто записывал свои детские воспоминания в дневник.

«Самое яркое приятное воспоминание из детства, связанное с мамой – это выходные или праздники. Точнее, самое раннее утро воскресенья, когда можешь себе позволить поспать. Ведь не надо идти в школу или институт. И вот ты просыпаешь от звука скворчащих на сковороде пирожков и от этого дурманящего их запаха. И от маминого голоса: „Вставай! Пирожки остывают“. И я летел скорее в ванну, чтобы умыться, прибегал на кухню, а там целая гора вкуснейших маминых пирожков. По радио играет бодрая советская музыка или программа „С добрым утром“. И вот они, пирожки-пирожочки! Хочешь с мясом, хочешь с капустой, хочешь с картошечкой. Или даже с морковкой. Хочешь, ешь их с молоком, хочешь – запивай морсом. А еще нравилось макать пироги в уксус или горлодер. И ты мог есть, сколько влезет. Мама всегда делала большие пирожки, приговаривая: „Большому куску рот радуется“. И я радовался. И вот оно было счастье!!!

Второе яркое воспоминание о маме тоже пришло сразу: „Она всегда ругала отца за его старые и новые пьянки. Отец, если в этот момент был трезвым, то просто уходил из дому, не желая это слушать. Или, что было значительно реже, останавливал ее фразой „Ой-ой!“, типа „чего преувеличиваешь-то“. Мама не стеснялась матерных слов и при нас с сестрой могла очень „откровенно“ выражаться. Бывали случаи, когда она набрасывалась на отца с кулаками. Отец всегда в такие моменты только защищался. Особенно, если был трезвый. И обязательно кто-нибудь из родителей произносил столь страшную для меня фразу „Давай разведемся“. Я очень боялся их развода и всегда очень ярко себе представлял, как я буду выступать на суде. Ведь меня туда обязательно пригласят! Не могут не учесть моего мнения! И я даже репетировал, когда никого не было дома, свою речь в суде. Я почему-то знал, что меня судьи обязательно спросят: „А ты, мальчик, с кем хочешь остаться? С мамой или папой?“. И я бы тогда гордо ответил: „Я хочу остаться и с мамой, и с папой“. И тогда судья не сможет их развести. Никогда!

Мама всегда (за очень редким исключением) ходила на собрание в школу. А я всегда с трепетом ждал ее прихода. Я, конечно, понимал, что про меня ничего плохого не скажут, но все-таки боялся. А вдруг… Но мама всегда приходила счастливая и довольная. И на мой вопрос „что сказали?“ почти всегда говорила: „Ты у меня молодец! Про тебя говорили только хорошее“. У меня почему-то не было желания уточнять, что именно хорошее и я, наполненный гордостью за себя, сидел и слушал ее рассказ папе о других ребятах из нашего класса.

Помню довольно частые (как мне казалось) поездки в деревню к маминой маме, моей бабушке Варваре. Я очень не любил ездить в деревню. Во-первых, мне почему-то не нравился запах бабушкиного дома. Там пахло старой утварью и пчелиным воском. А еще камфорой и чем-то кислым. Во-вторых, мне не нравились вечерние посиделки под бражку и громкое распевание мамы с сестрами народных песен. Помню, как я, пятилетний пацан, всегда залазил маме на колени и громко неистово орал: „Мама, мама, не пой“. А мама не слушала меня и продолжала петь. Еще я терпеть не мог, что в деревне было много пчел, и они всегда меня жалили. Один раз пчела ужалила меня прямо в веко, и оно настолько распухло, что глаз закрылся. И я почти два дня ходил, как одноглазый уродец. Мне казалось, что все мальчики и девочки этой деревни смеются надо мной.

Помню неприятную историю, которую сам создал после первого класса, когда был в деревне. В сенях я увидел коробку с отцовскими папиросами „Беломор-канал“. И стащил у отца одну папиросину. Взял спички и пошел в огород покурить. Затянувшись пару раз, и сильно раскашлявшись, я понял, что мне это сильно не понравилось. И голова закружилась, и горло запершило. Дак, я ведь, дурак такой, пришел к маме, которая как раз сидела с сестрами и громко пела, и сказал ей: „Мама от меня чем-нибудь пахнет?“ – и дыхнул на нее. Она тут же учуяла запах папирос. „Курил!“ – утвердительно выпалила она. Даже не спросила, а сразу все поняла. Я начал, оправдываясь, придумывать какую-то жуткую историю о том, что деревенские мальчишки, что постарше, заставили меня покурить. Она решительно взяла меня за руку и повела искать этих ребят. И потащила меня на пруд, чтобы я ей показал моих обидчиков. Мне было ужасно стыдно и страшно. Стыдно от того, что сейчас она начнет ругать ни в чем невиновных пацанов. И страшно от того, что, когда обман раскроется, мне сильно влетит за это. И мне пришлось тогда честно во всем признаться. Я заплакал и сознался во всем. Мама со своей сестрой, тетей Людой, только по-доброму посмеялись надо мной и сказали, чтобы я больше так не делал. Уф, пронесло! Но история та крепко зашла в мою память.

А еще я хорошо запомнил, как мама тайком от меня уезжала из деревни, оставив меня, трехлетнего мальчишку с бабушкой на месяц, а то и два. Поезд в город отходил очень рано, часов в пять утра. Видимо потому, что деревенские жители выезжали на работу в город. И вот я помню, как мама тихо, так чтобы я не почувствовал, вставала, шепотом говорила с бабушкой, одевалась и уходила. А я-то только делал вид, что сплю. И после того, как хлопала дверь в избу, вскакивал и, рыдая на всю деревню, бежал до самого вокзала за мамой, а мама от меня убегала. Бабушка хватала меня, когда догоняла в охапку, а я брыкался, визжал. Мама, не оглядываясь, садилась в большой зеленый поезд и уезжала. Моему горю не было предела. Я сейчас явственно осознаю, что это абсолютно точно легло на мою неокрепшую душу ребенка незаживающей раной: мама бросает ребенка, и он от своей слабости ничего не может с этим поделать.

Еще была история про ручку.

Я тогда уже учился классе в третьем или даже четвертом. Я был примерным мальчиком, ни с кем не ссорился и уж тем более ни на кого не задирался. Как-то раз я вышел из школы в прекрасном настроении: и оценки „пятерки“, и погода отличная. Иду, радуюсь, размахивая портфелем. Вдруг меня окрикнул какой-то старшеклассник шпанистого вида. Я обычно таких стороной обходил. А тут:

– Эй ты, толстый, иди-ка сюда!

– Что? – говорю.

– Мне пацаны сказали, что ты сегодня мою ручку взял.

– Я? – задыхаясь от такой наглости, еле пробормотал я.

– Ты-ты! Ну-ка, покажи, какие у тебя ручки.

Я, будучи абсолютно уверенным в своей правоте, достал из портфеля пенал, открыл его.

Он взял пенал в руки, выбрал самую дорогую и красивую ручку и неожиданно сказал:

– Да, вот она. Значит, ребята не обманули, – и пошел, насвистывая мотив какой-то блатной песни.

Меня охватила невероятно большая гамма чувств: и злость на него, и страх, и обида, и унижение, и жалость к себе, и переживание утраты. Я стоял, как вкопанный, не зная, что мне делать в этот момент.