Игорь Зорин - Проститься

Когда я пришел домой, мама сразу увидела мое состояние.

– Что произошло, сынок?

– Ничего, – стараясь как можно более бодро, выпалил я.

– Ну, я же вижу, что-то произошло, – наставала она.

И тут я не выдержал напряжения и расплакался, вытащив на поверхность все свои закапсулированные чувства.

– У меня какой-то старшеклассник-шпана самую хорошую ручку забрал – задыхаясь от слез, промолвил я.

– Как забрал?

– Ну, так! Сказал, что это его ручка.

– А это твоя?

– Да, папа мне купил на день рождения.

– Хорошо! Ты же знаешь, в каком дворе он живет?

Я почесал затылок и вспомнил, что я его видел во дворе, где стояла хоккейная коробка. И даже вспомнил, что его младшего брата во дворе зовут Коржиком.

– Да, вроде знаю.

– Вот сейчас иди к нему и забери ручку, – просто и спокойно сказала мама.

Я удивился:

– Как это „забери“?

– Вот так просто, как отдал, так и забери. Подойди к нему и твердым голосом скажи: „Отдай мою ручку!“

– И все? – пытаясь найти хоть одну лазейку, чтобы не ходить, спросил я.

– И все! Давай, иди!

Я вышел из квартиры, сел на лестницу и стал думать, как туда не идти. Но в голове звучали слова мамы „Давай, иди!“

И я пошел. По дороге в соседний двор я несколько раз разворачивался. Мне все казалась моя речь неубедительной: „Как это я просто скажу "Отдай мою ручку!"? Да кто меня слушать-то будет? А если мне еще и накостыляют? Нет, я уж лучше совру маме, что я его не нашел, например. Маме-то совру, а самому-то стыдно будет. Ладно, пойду посмотрю. Наверное, нет его там, во дворе. И тогда маме честно скажу, что не нашел его".

Зайдя во двор своего обидчика, я увидел стайку больших пацанов. Почти все они были из шпаны. Они стояли, курили, разговаривали и смеялись. Я увидел среди них и брата Коржика. Стало тааак страшно. Я снова попятился и уже пошел к дому. "А что я маме скажу? Врать придется".. И мамины слова снова начали стучать в голове "Иди и забери". В этот момент у меня включилась какая-то смелость, и я решительным шагом пошел в сторону шпаны. Подошел к тому, который забрал у меня ручку, сзади. Сильно постучал ему по плечу. Он развернулся:

– Чего тебе?

И тут я выпалил громко и как можно более бесстрашно:

– Эй ты, верни мне мою ручку.

Неожиданно он засунул руку в потайной карман своего школьного пиджака, достал оттуда ручек пятнадцать-двадцать и говорит:

– Которая твоя?

Я сразу увидел среди прочих свою и забрал ее.

Тот, как ни в чем не бывало, развернулся к дружкам и продолжил с ними смеяться.

Я шел домой таааакой гордый. Я таким гордым не был даже, когда за один день получил целых восемь пятерок.

И теперь, когда мне страшно что-то делать, я вспоминаю ту историю. В ней так много энергии и силы. Спасибо маме за ее такие простые и полные силы слова: "Иди и забери!"»

Воспоминания нахлынули на Артема лавиной. Картины из детства, связанные с отцом, почему-то были ярче, чем воспоминания про маму. И он записал:

«Самое первое воспоминание о папе из раннего детства, когда мне было года четыре. Я тогда ходил в детский сад. Мы жили в „финском“ деревянном доме на четырех хозяев. Дали это жилье для нашей семьи маме на заводе, где она работала. И всю свою жизнь она приваривала какие-то загадочные кронштейны к каким-то глушителям.

У каждой семьи был свой вход в дом с небольшим деревянным крыльцом. Около крыльца был небольшой палисадник, который мне почему-то запомнился вечно заросшим бурьяном. Только около входа в дом была небольшая клумба с такими желто-оранжевыми цветочками-ноготками, которые противно пахли.

Наша квартира состояла из трех помещений: холодной прихожей с чуланом, в которой хранились разные ненужные вещи, картошка, лыжи, санки, какие-то доски, дрова (поэтому видимо иногда называли дровяником). Там же в чулане жили и крысы, которых я видел чуть ли каждую неделю, да и не по разу. Выходишь, бывало, из комнаты в прихожую, а там юрк, и кто-то убегает под дверь кладовки. Страшно, но уже даже привычно. В кладовке родители ставили всякую утварь. И еще я запомнил полки с соленьями, консервами, мешками картофеля и даже целым мешком муки. Второе помещение, в которое сразу попадаешь из тамбура – это кухня. Она была длинная, поэтому в одной ее части (ближе ко входу) располагались рукомойник (мы называли его умывальником), под которым стояло ведро, куда стекала грязная вода. А также стол с несколькими самодельными табуретами, какой-то рабочий стол у стены. Не помню, вроде бы еще висел шкаф. Или полка для кастрюль. А в другой части кухни стояла высоченная кровать, на которой спали я и моя прабабушка. Моя дорогая и любимая прабабушка Анна Ивановна. На эту кровать я обычно забирался с разбега от умывальника, в котором всегда была ледяная, как мне казалось, вода из колонки. Недалеко от кровати была дверь в большую комнату, где жили мама, папа и моя маленькая сестренка Маринка, которая младше меня на четыре года.

Я не помню, как в самом раннем возрасте папа держал меня на руках. Пожалуй, только один раз. В большой комнате. От него пахло папиросами. И папиным запахом, который я всегда чувствовал, открывая шифоньер с его вещами. У него был какой-то особенный запах. Присущий только ему. Он был совсем не похож на мамин. Это был папин запах. Этакая смесь ароматов одеколона и пота. Вот и сейчас в моем шкафу, такой похожий на тот папин запах. Только нотки парфюма другие.

Я не помню, чтобы папа водил меня в детский сад, хотя наверняка водил. Я не помню, как он ел, пил, умывался. Видимо, он очень рано уходил на работу. И я этого просто не видел.

Первые воспоминания с яркими картинками о папе такие. Лето. Жара. Мама с остервенением бьется в дверь нашей квартирки. Но никто не открывает. Она неистово кричит: „Игорь, Игорь, открой!“ Потом я помню, как прибежал кто-то из соседей (мои родители дружили с соседями) и начал выламывать закрытое окно. Благо оно было невысоким. И затем сосед дядя Вася полез в дом. Оттуда произнес: „Живой!“. Я был у кого-то из соседей на руках и смотрел в окно снаружи. И видел там лежащего на диване отца с накинутой на шею веревкой. Не знаю, он тогда действительно хотел покончить с собой или только инсценировал самоубийство. Помню, как ему сняли веревку с шеи и кто-то начал вливать в рот молоко. Чтобы „ожил“. Отец сопел, издавал какие-то клокочущие звуки. Он был мертвецки пьян. Мне было очень страшно. Я боялся, а вдруг он не выживет. Что будет с нами? Как мы будем жить одни, без папы?

Туалета в нашей квартирке не было. И приходилось ходить в общий деревянный туалет, стоявший на улице. С одной стороны был вход для женщин, с другой для мужчин. Я помню, как маленьким ходил в туалет с папой. Там было два очка. Ну, на двоих. Я страшно боялся смотреть вниз. Там была какая-то нереальная глубина, как мне казалось. Я боялся, что, если случайно туда провалюсь, то меня уже никто не спасет. Это было очень вонючее помещение. Особенно летом. Зимой не так. Но зимой помню, как мерзла голая попа на морозе.