Сергей Секацкий - Речка звалась Летось

Здесь был вот какой момент, который бабуля не могла сформулировать так явственно, но с моим анализом вполне согласилась. Женихов своих невеста указывала сама, от себя, и, как всякая частная инициатива, она нуждалась в согласии сторон: торг здесь уместен. А вот невест на замену, пусть и по рекомендации выходящей замуж, выдавал как бы мир. И здесь торг абсолютно неуместен: против мира не попрешь и с ним не поторгуешься. Теоретически мир мог затребываемую замену и не выдать, если слишком уж не по себе берет, но такого, говорила моя бабуля, никогда не бывало.

Вот и сегодня не прошло… А меня, да, перед самой свадьбой Наташа спросила, заручилась согласием:

– Я тебя вызову сегодня. Не будешь спорить, что основания есть?

– Нет, конечно. Как спорить с очевидным? А кого…

– Увидишь. Не разочаруешься.

Дальше из бесед с бабулей:

– А если псевдоневеста за Летосью залетит?

Мне очень нравилась эта конструкция «залететь за Летосью», но у нас так не говорили раньше, бабка не поняла, переспросила.

– Забеременеет если, что тогда?

– Дак хорошо. Если девка беременеет и родит, то в порядке все у нее: бери, не бойся, неплодный пустоцвет не получишь. А детей таких родителям отписывали; то есть если девка и парень те поженятся, то им, ясное дело: привенчают. А коль нет, то девкиным мамке с папкой. Правда, если отец-то из богатых, а мамка из бедных, то иной раз и парня семью могли заставить: ваш приплод, принимайте. Принимали. А вот ежели баба замужняя бесплодна, так ее от этого за Летосью часто лечили, – бабка усмехнулась, – там доктора по этой части были знатные. Оттуда девкой-то никто не возвращался. Бывает, пигалица какая неразумная, чуть гнездышко оперяться стало, реку-то сдуру переедет, а там испужается, хочет назад: отпусти, мол, не надо, ошиблась я, Христом-богом прошу… да кто ж отпустит? А сильно орать будешь, на подмогу позовут.

– Что, вдвоем будут?

– Могут и вдвоем. Но чаще тут бабки помогали. Им за это тоже потом х… полагался. Вот ты меня давеча спрашивал, до какого возрасту старухи-то за Летось бегали, не хотела говорить. Сейчас скажу: а иногда и до семидесяти лет! Разденется догола и ходит, мир пугает: вдруг клюнет кто? И клевали порой, особливо если она выследит да и возле парочки какой соблазнительной пристроится: стоит жердина, издалека видно: кто заметит, бывает, не удержится, подойдет поближе-то поглазеть. Тут и старуха кстати: с ней-то кино лучше пойдет.

А еще вот какой случай был. Перед самой войной была у нас такая, Дуся, Евдокия, худюща, кожа да кости, и страшна. Старая дева – не девица, конечно, но замужем никогда не была, детей не рожала. И волос у нее на голове почти что не было – вылезли почему-то. Так она поспорила: пойду, говорит, за Летось, так к моему кусту еще и очередь выстроится. Ну мы ее на смех. И что думаешь? У нас тогда Дом культуры как раз строили, художник расписывал. Так она с этим художником сговорилася: он ее за Летосью подчистую обрил, все места, и краской какой-то светящейся расписал…

– Флуоресцентной.

– Во-во, флюрицветной, – скелет на ней нарисовал. Очень правдиво! Разделась, значится, Дунька догола, косу в руку взяла, и давай по кострам. Поначалу, как увидят, в ужас все, да разбегаться: сама Смерть пришла! Ну, в лучшем случае покойница с Сопливого кладбища восстала: Господи, спаси нас, грешных, и помилуй! А потом смекнули, что Дунька это, так действительно к кусту ее очередь стояла: кому же не хочется самой Смерти отведать…

Но прогневили-таки Господа. Все, все, кто тогда у куста ее был, все головы-то на войне сложили, как один. Стали Дуньку корить, так в Летоси утопилась: не искушай, – и бабушка расплакалась, мы долго сидели молча, я гладил ее по голове. Угадывалось, что и дед мой в той очереди стоял, и что бабушка Тоня была среди тех, кто корил…

Я вспомнил то самое заброшенное Череповское кладбище. Уверяю вас, какими бы вы ни были несуеверными, дрожь бы вас там на закате все же проняла. Покосившиеся кресты и оплывшие могилы, стоящие по краям сухие мертвые деревья (обгорели в войну, шальной снаряд попал), плюс несколько недосгоревших, отжившихся, высоких сосен. На них к вечеру устраивалось на ночлег, с жутким карканьем, воронье. А еще в самом центре кладбища, на высоком шесте, висела изъеденная временем деревянная скульптура святого Симплициана (каким ветром забросило этого католического святого в наши православные края?), в просторечии нежно именуемого Соплюской, оттого и кладбище порой звалось Сопливым, – и скрипела на ветру. Вот дожидаешься ты заката (обязательная часть инициации подростка у нас в поселке), как порыв ветра повернет Соплюську, громкий звук потревожит воронье, и то недовольно закаркает. Страх до нутра пробирает… но темноты жди.

А что сказать о Евдокии, наголо повсюду бритой и раскрашенной сухими бесплотными костями? В традиционных представлениях о Смерти, как скелете с косой в черном плаще, явно не хватает одной детали… Вот примерно как рассказывали те, кто заслужил :

Когда смелому и отчаянному парню, истинному герою, вдруг, вопреки всему, удается вырваться из объятий Смерти как жертве , Смерть заключает его в объятия как женщина . Она демонстративно отставляет в сторону косу и распахивает черный плащ. Под ним не только скелет: к тазовой кости непонятным образом прикреплено (вариант: прибито ржавыми гвоздями, как голова Орфея к лире) настоящее женское влагалище, выполненное по самому необходимому минимуму, ничего лишнего. Мы опустим леденящие кровь подробности, у кого и как она его берет. Смерть не назвать пылкой и отзывчивой любовницей, но она, как всякая женщина, податливо прогибается под своим партнером и для него, крепко обнимает возлюбленного костями рук и нежно гладит по спине костями ладоней и пальцев; она отвечает на поцелуи и целует любовника сама: какие хорошие, без малейшего изъяна, все тридцать два белых зуба торчат из ее челюстей! Она удивительно гибкая для своего возраста – которого, впрочем, у нее нет – и вполне в состоянии положить тебе на плечи свои ossis femoris [2] Бедренные кости ( лат. ). вместе с большими и малыми берцовыми и всеми остальными косточками вослед… Иногда Смерть может даже притворно стонать, изображая оргазм.

Влагалище ее бездонно, и все, что попадает туда, тут же исчезает в иных измерениях. Мы не знаем смысла этого акта, он нам недоступен, но всему инфернальному миру это действо чрезвычайно важно.

Потом Смерть встает, отстраняется от любовника, запахивает свой черный плащ, берет в руки косу и прощается с героем:

– Никогда больше не заключай меня в объятия, и я тебя не обниму. Прощай, – после чего исчезает.

«Видеть тебе ее нельзя, в лучшем случае ослепнешь». Общеиндоевропейский мотив. Ярче всего историей с Семелой, чьей-то царской дочерью, иллюстрируется. Хитроумная и ревнивая Юнона-Гера подучила соперницу попросить любовника предстать перед ней во всем блеске своей славы. Ох, не доводит тщеславие до добра: отзывчивый Юпитер-Зевс согласился на просьбу возлюбленной и в мгновение ока ее испепелил.