Ilona Becksvart - Мраморное сердце

Нервозность к нему вернулась, когда Райан поймал его после банкета и сказал, что через три часа они прямо отсюда поедут в мастерскую Жана. Это означало, что Райана устроил его сегодняшний дресс-код, и ему не придётся ехать домой переодеваться. Но это ещё означало и то, что когда большая часть коллег разъедется по домам, чтобы подготовиться к пятничным вечеринкам, прогулкам и отъездам загород, он будет тут работать. Но работать ему точно не хотелось, так что он набрался мужества и начал окольными путями расспрашивать знакомых девочек из отдела кадров и бухгалтерии по поводу ухода Марка Фернандеса и свободного места директора. И такими же окольными путями он потом интерпретировал информацию, пока наконец-то перед его взором не появилась чёткая картина. Заявление об его повышении уже существует, но на ней не хватает подписи Райана. Ну конечно, подумал он, проверяет меня! Так что никаких истерик сегодня, сегодняшний ужин явно тест для меня, нельзя разочаровать его ни в коем случае, иначе эпопея с подписанием этой голимой бумажки может затянуться на месяцы! Потому что он слишком хорошо знал Райана, чтобы не узреть в этом его игру, и вот уже в который раз он подчиняется его правилам. Блин, когда же он сможет отказать ему?

Студия Жана была просторной, настолько просторной, что зайдя в неё, не было видно конца, к тому же потолки были настолько высокими, что казалось, что тебя окружает сплошное голое пространство. Старые отсыревшие кирпичные стены вызывали угнетающе впечатление. Удивительно, что в самом центре Манхэттена можно было ещё найти такие огромные помещения в многоквартирных домах старых построек. Тут явно несколько этажей было реконструировано под эту бесконечную студию. Кажется, Жан имел серьёзные намерения зацепиться в Нью-Йорке, раз уже с самых первых дней снимал себе мастерские такого масштаба. Тут же располагалась и жилая квартира, на которую можно было забраться с помощью сомнительного вида лестницы, которая через ступеньку издавала умирающие звуки. Джулиан ступал осторожно, размышляя над тем, сможет ли он спокойно работать с художником, или страхи к нему вновь вернутся. Пока что он отгонял всё лишнее, стоило концентрироваться на ужине, надо выглядеть дружелюбным, воспитанным и нейтрально весёлым. Он понимал, что тут была не его территория, стоит осторожно себя вести, к тому же его главной целью было оставаться в рассудке, и если будет возможность, не соприкасаться с работами Ланже ни при каких обстоятельствах. Как хорошо, что те скульптуры ещё были выставлены в зале МОМА, их он точно не увидит, но какие ещё сокровища привёз с собой из Франции этот странный художник?

Стол был типично французским. Джулиан там видел и террин, и жульен и тартаны, всё смешалось в его голове, супы с пирожными, всё сейчас имело одинаковый резиновый вкус, потому что он сидел в компании человека, который смог создавать статуи, воспевающие смерть. Тяжко ему было, ещё и разочарование, что его не поставили на место Марка (это, конечно, вопрос времени, но всё же) давало о себе знать. Сердцебиение его шалило, и он пожалел, что не принял перед этим ужином амфик, сейчас бы он очень пригодился, но сидеть под кайфом перед своим начальником, хоть и в неформальной обстановке было как-то неправильно. К счастью, сначала разговоры медленно тянулись через всю область искусства, и когда он мог контролировать полностью своё тело, то тоже начал не просто слушать, но и участвовать в беседе. В современном искусстве Ланже был подкован, хотя прорехи американского искусства всё же были очевидными, он был типичным европейцем.

Когда Райан вышел уже на более личные вопросы, которые в том числе касались и творчества Ланже, Джулиан уши свои развесил, ему было интересно узнать об этом сером с виду человечке всё. Потому что он знал, что больше всего человека пугает то, что нельзя объяснить. А если он раскроет свою личность, объяснит свои мотивы и сможет описать саму суть создания своих работ, Джулиан сможет понять его, и это понимание сотрёт его страхи.

– Но как ты видишь эту глубину человеческой души и как способен отобразить это чистое и идеальное состояние в скульптуре, так сказать, наделив её…мраморным сердцем? – спрашивал с энтузиазмом Райан, сделав акцент на последнем словосочетании, от которого у Джулиана мурашки поползли по всему телу.

– Знаешь, – опустил взгляд Жан и долил себе из бутылки вино 1967 года, – я всегда любил наблюдать за людьми. Именно наблюдать, но нейтрально, со стороны, когда люди не знают, что за ними следят. Звучит, как сталкинг, – засмеялся Ланже, наконец-то вновь вперив в Райана взгляд, – но я это делаю через совершенно нейтральные действия. Смех и секреты двух школьниц на скамейке в парке, слёзы пожилой пары, хоронящую погибшего в автокатастрофе сына, усталость замученной за день продавщицы в супермаркете, торжественная помпезность аристократичной пары из Англии после концерта камерного оркестра. Видишь, мне сталкерить не нужно, стоит только по-настоящему открыть глаза, и ты видишь жизнь во всём. Все её формы, все потребности, все недостатки, все желания, ты впитываешь эту жизнь и заряжаешься ей, и это тебе открывает глаза на более полную реальность. Ты как будто находишь всё новые измерения, понимая, как разнообразна жизнь вокруг, как непредсказуема, как прекрасна. И даже повседневные дела способны показать тебе свою особенную красоту, и ты изучаешь её, углубляясь в неё полностью, и ты способен теперь не только понимать её, но и создавать.

Джулиан не выдержал, Ланже сейчас объяснил только то, как он понимает жизнь и красоту жизни, а это была только одна часть его работ. И хотя он не был уверен, что без мрачной стороны они до сих пор оставались бы гармоничными, он желал видеть сейчас во всём только светлое, идеализируя до такого состояния, в котором не было места смерти, увяданию или разрушению. Главное было не довести себя до истерики, никаких страхов!

– А как ты наблюдал за красотой смерти? Твои работы полны отчаяния и мук, красота жизни в них всего лишь оболочка, как ты познал глубину анти-жизни, и что тобой двигало, что ты желал это показать миру?

Райан чуть-чуть напрягся, явно настороженный тем, как изменился тон Джулиана, став возбуждённым и нервным (он всегда говорил выше и громче в подобном состоянии), но кажется, Жан совершенно спокойно воспринял этот вопрос. Вероятно, он был подготовлен и к нему, и Джулиан надеялся, что он был не единственным, кто узрел в его работах хвалу смерти на таком уровне, что попахивало паранойей. И хотя Джулиан никогда не считал себя танатофобом, страх смерти после взаимодействия с этими скульптурами стал навязчивым отвлекающим фактором в его жизни на более или менее регулярной основе.