Алексей Болотников - Вороньи тундры

Сделав сии наблюдения, ценные, увы, не важностью научных заключений, а лишь способностью лаборанта устойчиво мыслить, Кеха, было, уснул. В этот самый момент его обнаружил, после недолгих поисков, Пал Палыч.

Поставив руки на бёдра, Пал Палыч равнодушно скользнул взглядом чуть выше переносицы, осмотрел носки своих запылившихся ботинок. В недалеком прошлом этим грубоватым, но добротным "вибрам" отдавалась сибирская земная твердь и хлябь, а чуть позднее – просторы утоптанных улиц столицы, Ленинграда, Кировска, Апатитов, а вот сейчас, в эти минуты, им предполагалось изнашивать область подошв в не столь отдалённых, но труднодоступных местах, под малоизвестным названием "Вороньи Тундры". Но никак не здесь!

Пал Палыч омрачённо размышлял. Он минуту обдумывал что-то достаточно скучное и подтвердил свои мысли словом:

– Скучно, мальчик. Скука – самое отвратительнее свойство духа.

Скосив глаза, Пал Палыч нашел состояние Семёнова анабиозным, и это открытие повергло его в совсем уже не лирическую тоску.

В Вороньи Тундры на неделе никто не летел.

Четко вырисовывалась перспектива проторчать на последнем аппендиксе многодневного пути ещёдень. И два, и три… А укороченный сезон не предусматривал такого размаха. И Пал Палыч, отвечая за срочность работ, а более того, лелея летний отпуск, категорически исключал такую волокиту. И хотя на неделе же – по проверенным данным – из полёта должна была вернуться Раечка, летавшая нынче бортпроводницей, Пал Палыча перспектива не вдохновляла. До Вороньих Тундр пешим ходом добротные "вибры", очевидно, не дотянут. Да и снаряжение… А этот меланхолик в ранге младшего лаборанта?.. Да и Раечка давно уже стала Дыриной…

Кеха, полуприкрыв глаза, пронаблюдал игру раздумий на лице шефа и вновь погрузился в безответственный анабиоз. В анабиозе было хорошо. Уставшие ноги лаборанта охватывал приятный зуд расслабления, отступали с поля зрения не научные наблюдения, никто не лез с разговорами, скажем, на предмет рыжих волос головы Семёнова. И, вероятно, именно из-за отсутствия назойливого собеседника, эту голову посещали ничего не значащие мысли о северном сиянии и смертной скуке, Шолохове и бортпроводнице Раечке, об Эрмитаже и капустном пироге. Но такова уж жизнь, что и зуд расслабления имеет свойство превращаться в дремоте в неприятное чувство затекания, а мысль о капустном пироге закономерно вытесняет всё остальное и обретает значимость.

В буфете Семёнов попросил котлету с картофельным пюре и два стакана томатного сока. Пока буфетчица колдовала у плиты, он выпил один стакан и, подумав, второй. Попросил стакан чая.

– Тебе пюре-то поджарить? – спросила, улыбнувшись, буфетчица. – Сладковатое оно у нас, а с лучком поджарю, да на сале и, вроде бы, ничего…

– Да, можно, – согласился Семёнов. Он взял стакан, облокотился на стойку и скользнул взглядом по бару буфета, выполненному по канонам закусочных заведений.

– У вас пьют?.. – спросил Кеха, кивая головой в сторону бара.

Буфетчица снова улыбнулась. Она долго и тщательно вытирала полотенцем руки, изредка взглядывая на Кеху.

– Тетя Саша меня зовут. А тебя как?

– Иннокентий.

– Пьют у нас редко… Мало у нас пьют, Кеша. То на выходной пилоты идут, у меня, знаешь, отмечаются, то с женой кто поцапается – зайдёт. А ваш брат – пассажир – тот только глазами, – она снова улыбнулась. – Мне это не на руку, но больше по душе. Пьяные-то вы – бузотеры, а то и совсем некчёмные люди… Ты, поди-ка, выпьешь?..

– Не-нет! – поперхнулся Семёнов.

– Гляди…

Тётя Саша ловко перевернула сковородочку, переваливая поджаренное пюре в блюдечко, сюда же смахнула с листа горячую котлету, бросила сверху что-то ярко-зеленое и протянула блюдце прямо в руки Семёнову.

– Ешь, Кеша. Еще, поди-ка, соку?..

Она налегла на стойку сложенными под грудью руками, рассеянно улыбаясь, смотрела, как парень ест.

В буфет вошли новые пассажиры и тут же вышли, обшарив неголодным взглядом простенькое меню. Тетя Саша, казалось, не заметила их. Она протёрла полотенцем стойку, пощёлкала выключателями печи, налила себе стакан холодного сока.

– А что, – снова нарушил молчание Семёнов, – у вас всегда такая скука?..

– Да разве скучно? – вопросом же ответила буфетчица. – Тихо только… а вот в субботу у нас питерские девчата были. Бойкущие! А одна, знаешь, царь-девка!.. Как посмотрит… Плечи прямо носит. А ест, ест!.. Нет, наши девки, так поесть не умеют!

Тётя Саша неожиданно сильно зажмурилась, широко улыбнулась и так повела рукой, словно осторожно положила в рот изумительный серебряный колокольчик.

– А-то, знаешь, фокусник, как-то пролетал… а сам простой. В пиджаке, кепке. И фокусы его… ну, прямо чудеса! Ты, поди, фокусы знаешь? – тётя Саша заинтересованно глянула на Семёнова и без остановки продолжала:

– И стаканы-то у него на боку стоят, и тарелки, как волчки, закручиваются… Нет, у нас не скучно. Безлюдно иногда – так это непогода. А ты поди, поди-ка в радиорубку… Там Катюшка такая есть – познакомишься. Скуку как рукой снимет, – тётя Саша улыбнулась своей знаменитой улыбкой и загадочно замолчала, глядя то ли на Семёнова, то сквозь него, на какие-то свои, только что озарившиеся в её сознании, образы.

Семёнов попробовал поставить стакан на ребро, заинтересованно прочёл висевшее в рамке меню, выпил еще стакан сока, и, отсчитав копейки, спросил:

– Ну, я пойду?..

– Иди-иди. Табличка там страшная, «посторонним запрещено», так ты не будь посторонним… Катюшка одна, а другая, значит, Галка, косит чуть-чуть… И не скучай, Иннокентий!.. Не скучай!

Лицо буфетчицы еще раз озарилось улыбкой. Семёнову вдруг показалось, что он встречал это лицо где-то раньше: доброжелательный взгляд открытых и внимательных глаз, простенькая причёска с тугим пучком волос на затылке, округлый, мягко очерченный подбородок. Лицо без особых примет. Оно как будто впитало в себя миллионы индивидуальных лиц и, обобщая отдельные несхожие черты, приняло то выражение, которое неуловимо, но выразительно похоже на своё несуществующее подобие. Семёнов встречал это лицо в поездах и гостиницах, на сельских дорогах и в городской сутолоке улиц. Он попробовал представить это лицо за прилавком ювелирного магазина, за ресторанным столиком, в театральной ложе, либо в рабочем президиуме… Лицо уплывало, очертания его искажались, принимая то масочное выражение, то черты смущения и полной растерянности.

Конечно же, он встречал тётю Сашу много раз, когда надо было открыть душу, когда нестерпимо хотелось говорить или плакать, либо наоборот, угрюмо молчать под чью-то врачующую, неторопливую, бесхитростную речь. И он вспоминал такие моменты, но как ни силился – не вспомнил ни одного реального лица, похожего на лицо буфетчицы. Кеха остановился в дверях буфета, повернулся лицом к тёте Саше, подмигнув ей, сказал: