Василий Аксёнов - Пламя, или Посещение одиннадцатое

Но кто в тихом омуте водится, давно всем известно…

Не все только об этом помнят, не все это учитывают.

Проходишь мимо, слышишь, как искрит. Как при коротком замыкании. При оголённых проводах. Знакомо. В прямом смысле и в переносном. Тут и подумаешь: надо ей предложить табличку на груди повесить: «Не влезай!.. А то убьёт». Не обидится. Я оказаться рядом не боюсь – не из трусливого десятка. Ударит током, ну – ударит. Вряд ли дотла испепелит. Меня уж точно нет: я горьким опытом научен – обжигался. Другие сами о себе пусть беспокоятся – не опекун им.

Частицу «да» употребляет в своей речи неумеренно. Ладно, где надо, но и где, считаю я, не обязательно. Не в знак согласия на что-то, с чем-то или с собеседником, а вроде как с самой собой, будто от неуверенности в том, что только что сказала. Я сейчас сделаю то или то, мол, да. Не нашлось у меня тогда при себе двухкопеечной монеты, чтобы позвонить кому-то, дескать, да. Я пошла, да. Я пришла, да. Сорное слово, ненужный, на мой слух, довесок к не особому и утверждению. Пошла, пришла, и без довесков всяких видно. Сама себе как будто сообщает.

Все так рижане любят «да» или её особенность, Людмилы? Ладно. Более странно было бы, если б она везде вставляла «нет». Только представьте.

Но ради справедливости скажу: «да» у Людмилы звучит мило. Трогает. Что-то в тебе на это отзывается, как на родное. И голос бархатный – приятно. На голос, может быть, и откликается… Ну, я не знаю. Не сексолог.

Года двадцать два ей, двадцать три. «Старуха». В каком-то техникуме, в Риге, задержалась, прежде чем приехать в Ленинград и поступить в ЛИСИ. Где это заведение находится, мне известно, мимо проходил, да и не раз, а внутри не был. И вряд ли когда буду. Но не об этом.

Волосы у Людмилы – как у Тани. Прядь светлая – как солома, прядь темнее – как пакля. Не раскрашенные, как конус-ветроуказатель, специально. Тут уж мне стало интересно, грешен, спрашивал. Свои, говорит.

Свидетельствую – бывает.

Мелирование – так вроде называется. Тут – натуральные, природа. У Людмилы. Как и у Тани.

От мамы, мол, достались, зачем-то добавила. «В неё». Пусть хоть от папы, что это меняет? И такие же густые. В остальном на Таню мало чем походит.

Совсем не смахивает. Зачем сравнил, и сам не знаю. Таня и «да» не повторяет сотни раз. «Нет» от неё услышать чаще можно. Было.

«Стихи и проза, лёд и пламень не столь различны меж собой…»

Таня теперь как мерка, получается. Пробирный камень. Внутри где-то. Глубоко. Может, под сердцем. Может – под мышкой у души. Не в голове – оттуда проще было бы извлечь – давно извлёк бы. Мешает?.. Ещё как. Осознаю. И при общении, и при оценке. Пытаюсь, как-нибудь добравшись, выковырять этот камень преткновения и выбросить его подальше от себя. Пока вот не справляюсь.

И не хочу, но почему-то сравнивается. Непроизвольно. Поработать надо над собой. А то расслабился. Душевно. Чернышевского надо перечитать. «Особенный человек». Не помешает.

В прошлом году тоже были студенты. Практику проходили. Месяца полтора у нас трудились-загорали вместо курорта-санатория, о чём, по отзывам, не пожалели. На этом же раскопе. Но на другом, конечно, ярусе, более позднем. Обитали мы в прошлом сезоне не тут, где нынче располагаемся, а на другой стороне Волхова, в двухэтажном деревянном доме. В Чернавине. На лодке плавали туда-обратно, с берега на берег. Историки. Не с нашей кафедры, не из ЛГУ. Из педагогического, Герцена. Три парня, пять девушек. Отличные ребята. Дружные, весёлые. Гитара, песни, анекдоты. Молодцы. Перед тем как расстаться, во время отвальной, едва сдерживая пеленающую глаз слезу, поменялись для связи координатами. Ни с кем из них за весь последующий год, и по сей день, так я и не созвонился, ни с кем не встретился. Даже случайно, на улице или в метро. Линованный листок бумаги, вырванный из моего «писательского» блокнота – записную книжку я так и не удосужился завести, – с их адресами или номерами домашних телефонов, у кого они были, потерялся.

Не судьба.

Там тоже была одна – Светлана…

Тут о другом. Не о Светлане.

Это – Серёга. Абитуриент. Объявление о нашей экспедиции на факультете прочитал, вот и приехал. Приняли. «Не на щите, не со щитом, а под щитом, не возвращаться же сразу домой, там запрягут на сенокос, не больно хочется». Его слова. Поступал на исторический. На археологию. На первом же экзамене «погорел». Сочинение, говорит, завалил. С русским, признался, с первого класса у него было «сложновасто». Письменным. С устным – нормально, «без проблем». Как по воде бредёт, языком чешет, согласен. Хоть записывай за ним, как за сказительницей. Дар. Про всех в своей родной деревеньке бабушек и дедушек поведал мне красочно и образно, про «милосердного» дурачка местного Филиппка, за которым бегают все деревенские собаки, а на плечи и голову ему «безбоязно» садятся воробьи и трясогузки, «весь пиджак сзади у Филиппка ими обкакан, спереди серый, со спины жёлто-зелёный», самозабвенно рассказал. Будет пытаться на следующий год. «Попытка не пытка». Если, конечно, в армию весной не «загребут». «К строевой годен». Среднего роста, крепыш. Такого загребут. В тельняшке речника, заправленной в бежевые широкие холщовые штаны, перепоясанные, чтобы не свалились – за месяц без парного молока и густых домашних щей «охрял и перепал», ослаб и исхудал то есть, – розовой атласной лентой, нашёл же где-то. Такой лентой перевязывают кокон новорожденных девочек, когда выносят их из родильного дома. Светло-русый. Вихор почти на виске. На правом. Закручен, как галактика. Другой – на макушке. Не на самой, чуть ниже, с левого боку. «Счастливый». Я и родился, мол, в «рубашке». Я, кстати, тоже. И у меня два вихра, но оба на макушке. Из-под Вологды Серёга, с какой-то небольшой деревушки, и называл её, да я не помню. Говор у него чудной. «Родная тётя у меня в Чярёповце, дОмОй пОеду, пОпрОведую». Ну, попроведуй. «А то… Накормит шаньгами с брусникой, подпитает». Девушки-чертёжницы над ним всё и подшучивают – не они ли одолжили ему розовую ленту, с помощью которой он штаны на поясе поддерживает? – просят что-нибудь произнести. «Сярожа, скажи: ко-ро-ва или ко-ро-мы-селко». «Вы – не в цирке, я – не клоун, жаба вам седь». Не поддаётся. «Против шарсти́» это ему, не нравится – переживает, но виду не подаёт, чтобы «болтливым худоумкам не доставить радости». Конечно. Кому же, как не мне, его понять. Сам деревенский. Понимаю.

Это – литовец. Херкус. Серёга думал, позывной. Узнал после от Надежды Викторовны, что имя собственное, – восхитился. Половинит теперь его, это имя, упуская второй слог. Заочно. Очно никак к нему не обращается – робеет. С Каунаса прибыл этот самый Херкус. Метр девяносто ростом, не меньше. Сухопарый, как аскет, так уж и вовсе каланчой пожарной смотрится. Держится прямо, не сутулится, в профиль – как рейка. Им ровность стенки проверять, хотя бы той, со стратиграфией. Имея в виду его рост, Серёга называет его: сгибень. Голову Херкус носит величаво: выбритым затылком – к земле, подбородком волевым – к небу. Даже когда ест. С длинной светло-русой чёлкой. «Эсэсовской» – так девушки определили. Рукава серой рубашки закатаны. На бравых немцев до их отступления с нашей земли в хронике смотришь – похоже. И вправду. Ни с кем, кроме Александра Евгеньевича и Надежды Викторовны, не общается. Зачем ему, гордому потомку Миндаугасов и Гядиминасов, Старая Ладога? Зачем ему это средневековое славяно-финское, ну пусть отчасти и варяжское, допустим, городище? Ума не приложу. Польско-литовские владения до этих мест не простирались. Разве в фантазиях беспочвенных, пустых. Не шумный. Днём внимания к себе особого не привлекает. Но и не нормальный. Как только свет на улице забрезжит, он принимается громко, высунув свой арийский нос из спальника, то кудахтать, то кукарекать. До хрипоты. Не рычать, не лаять, и на том спасибо. Завой-ка волком рядом он, «опысашься» от страха. Серёга так опасливо предположил. Кому в самый для всех сон понравится такой будильник? Просили его не блажить – бесполезно, делает вид, что не въезжает, какие требования могут быть к нему предъявлены, сразу по-русски начинает изъясняться кое-как, слова коверкая нарочно: моя твоя, мол, нихт ферштейн. Шут с ним. Уедет скоро. Дома, у мамы с папой, будет кукарекать или каркать. Пусть хоть белугой там кричит. Тоже студент. Вильнюсского университета. Так объявил себя Надежде Викторовне. Ждёт, по словам Надежды Викторовны, когда в Каунасе восстановят Университет Великого Витовта, чтобы туда перевестись – хоть студентом, хоть профессором, хоть поломоем. Флаг в руки, как говорится. Ветра попутного ли в… спину. Помимо предрассветной курино-петушиной песни, ничего – совком по голове никого не лупит, драться ни с того и ни с сего ни на кого не кидается, кусок хлеба из рук или изо рта ни у кого не вырывает, не кусается пока – плохого он не делает. Как, впрочем, и хорошего. У меня к нему, по крайней мере, нет претензий, кроме одной – не в меру, голубая кровь, ленивый. На квадрат садится помечтать, вместо того чтобы работать, – торчит там, расположившись на дощатом ящике, как попка, еле шевелится, то нож разглядывает, то чистит им под ногтями, то теребит кисточку, то провожает взглядом облако – не интересно ему, что ли? Зачем приехал? Я бы, позволь мне, и весь вал давно разнёс до основания, ради какой-нибудь находки, конечно, «важной для науки». Взять в руки носилки – его, этого Херкуса, не заставишь, не княжеское дело, ссылается на поясницу – надорвал-де. Надорвал. Сразу три кисточки, наверное, поднял, совок с ножом одновременно ли. Ладно, детей с ним не крестить. И в разведку, археологическую, идти с ним не придётся. Тем более военную. Пусть пребывает. Спрошу после, если не забуду, у Александра Евгеньевича или у Надежды Викторовны, о чём он, белая кость, ведёт с ними разговоры. Надеюсь, не секретные. Вряд ли, конечно, стану спрашивать. К чему мне? Я не психиатр и не его личный психолог.