Василий Аксёнов - Пламя, или Посещение одиннадцатое

На сегодня это всё.

Кто-то, дежурные по кухне, остался в лагере – базируемся мы в Никольском монастыре, спим в бывшей трапезной церкви Иоанна Златоуста, столуемся за оградой, напротив Южных врат, на свежем воздухе. Там рукомойник, прибитый к стенке какой-то полузавалившейся кандейки, и очаг. Даже навес смастерили на случай дождя, покрыли толем. Стол и скамейки под навесом, так что и ливень нипочём. До Волхова минуты две ходьбы. Неспешным шагом. Гуляем в хорошую погоду перед сном до берега, любуемся вечерней рекой, скользящими по ней лодками, словно гладящими её поверхность баржами, представляя древние варяжские драккары и кнорры, прибывшие торговать или осаждать нашу крепость, – девушкам головы морочим. Что ни наври им, навороти с три короба, всему верят. Sancta simplicitas. Так, кажется.

Врал бы и врал. А что? «Ну дак а чё? – сказали бы в Ялани. – Язык на то он и язык, дрова им не колоть, зерно не молотить».

Остальные уехали на экскурсию в Тихвин. Рано утром, до завтрака. На шлюзы, построенные ещё до нашествия Наполеона, в самом начале девятнадцатого века, глянуть – «хотелось бы». В Тихвинский мужской монастырь наведаться – «обязательно». Побывать на могиле композитора Александра Глазунова – «как получится». Посетить Дом-музей Римского-Корсакова – «желательно». Вернутся к вечеру. Если всё пойдёт нормально, шлюзы не прорвёт или автобус, например, по дороге не сломается. Мало ли. Кто-нибудь – не монахи, не послушники туда поехали, – отделившись незаметно от других экскурсантов и завернув в злачное заведение, напьётся раньше времени – искать станут, пока отыщут, своих же и археологи в беде не оставляют. Произошло такое в прошлую поездку. Не со мной, спешу заверить. Скажу так: с двумя товарищами, N и G. Я и в тот раз не ездил никуда. Нужник, вырыв прежде яму много-ёмкую, не на малодетную семью рассчитанную, старательно воздвигал. Успешно. Складно получилось. Чтобы простым – не хочется говорить в данном случае членам, сотрудникам – экспедиции и важным персонам, гостям нашим почтенным, по кустам бегать не приходилось. Яму вырыть – мне раз плюнуть. Как не самый крупный курган раскидать. Кое-что и приобрёл ещё при этом – медное женское колечко и нательный серебряный прямолинейный крестик, маленький – женский или скорее всё же детский. Не говорю про гвозди кованые и битую посуду. Отдал начальнику эти находки. До общей кучи. Мог бы и присвоить – крестик и колечко, есть кому подарить, – совесть не позволила. Доски мне реставраторы, в монастыре работающие, одолжили. Стоит сооружение – как памятник архитектуры, зодчему ли, никаким ветром его не завалишь.

Раскоп наш, по нашим, северо-западным, меркам, глубокий. И глубже где-то, может быть, отыщутся. Западная стенка высотой около семи метров. Бывший земляной оборонительный вал шестнадцатого века до середины поперёк прокопали. Из рулета долю будто вырезали. На некоторых квадратах дошли почти до материка, зачистили. На не зачищенных пока – чёрно-бурый гумус, который будем добирать, просеивать. До материка вылижем. Работы на неделю. Если дожди не помешают. Толщиной сантиметров десять-двенадцать. Разряженный голубоватой материковой глиной – вивианитом. Те, кто первыми сюда пришёл и захотел или был вынужден обосноваться, рыли ямы под столбы, перемешали. Археолог Валерий Петрович Петренко, автор и исполнитель многих экспедиционных песен, даже и мы которые поём, – копал тут, вблизи Варяжской улицы, посад, сейчас копает где, не знаю, в Ивангороде, возможно, – называет этот слой «погребенной почвой», Александр Евгеньевич – «предматериком». Находок в нём, в этом слое, по-умному – артефактов, мало, зато полно щепы строительной. И щепа – учёные мы, а не какие-то кладоискатели – в нашу копилку: виден строительный размах первонасельников, активность их трудов. Хорошо сбереглась. В жидком от мочи тогдашнего домашнего скота навозе, будто вчерашнего происхождения – так сохранился тот под толщей земляной, без доступа-то кислорода, ну как живой – чуть не сказалось. Запах – в жилом хлеву такой стоит, быстро выветривается, правда, как только вскроешь, просыхает.

Высвободишь из слоя щепу – общее описание, особо-то фиксировать не надо – ярко-жёлтая, как будто нынче вот, на днях, топором от бревна отсекли. На ладонь её устроишь – гаснет, скручивается в свиток и, серея, рассыпается в прах прямо на глазах, хоть сдувай его с ладони.

Впечатляет. Как чудо смотрится, как фокус. Кто только фокусник, чудесник?

Так, как рассказывают те, кто побывал в предсмертном состоянии, случай какой-нибудь несчастный, вся твоя жизнь перед глазами пробегает – в одно мгновение. Знакомо. И меня не миновало. Пробегала. Или сними её, человеческую жизнь, на киноплёнку, а после прокрути её в ускоренном режиме – будет, наверное, похоже. Отдалённо.

Вот вам щепа, и вот вам персть. Века жила, в древних навозе и в моче, на свет белый угодила и в мгновение истлела. Всему своя среда, выходит. И человеку. Кому-то нужен белый свет для жизни, а кому-то…

Нашёл я деревянную фишку в слое эпохи Вещего Олега. Размером она с современную пластмассовую шашку игровую. Только снизу не полая, как та, а цельная. С красиво и искусно вырезанным на ней знаком Рюрика. «Пикирующий сокол». Походит на «трызуб» украинских националистов. И на хазарскую тамгу. Фишку, пока в прах не обратилась, успели запаять в полиэтиленовый пакет. Пожалуй, сохранится. Я, как нашёл её, больше её и не видел. Рисунок с этой фишки предшествует двузубцам и трезубцам Рюриковичей. Стилизованная птица, летящая с гнезда-плетёнки. Но при желании в этой птице можно увидеть и маску предка в варяжском шлеме. Если перевернуть рисунок, гнездо-плетёнка превратится в изображение солнца, а птица-маска – в тянущийся к нему цветок. Но и это не всё: вглядись внимательней – и вместо цветка проявится для тебя морда византийского грифона. Не так всё просто и не односложно.

Восточная стенка раскопа самая низкая – метра полтора. На неё выходит пандус, по которому мы таскаем на носилках из раскопа в отвал просеянную землю. Я иной раз, приглядываясь зорко, пройдусь нарочно по отвалу туда-обратно – из недоверия к поклонникам археологии, всяким чертёжницам или балтийским арийцам. Нужен за ними глаз да глаз. Однажды фибулу нашёл в нём, в отвале, – прошляпил кто-то из любителей. Бывает. Может, и Херкус, тот из вредности. Его и вовсе выпускать из глаз нельзя.

Тоже сидели на квадратах, согнувшись, утомились, теперь расположились девушки рядком передохнуть на краю этой стенки, болтают беспечно ногами, дружно посмеиваются, как обычно, над «Сярожой». Скажи, просят его, «крокодил корову проглотил». Тот, «Сярожа», внизу. Остатки обнаруженного сруба расчищает. Я – на соседнем квадрате. Бронзовые и сердоликовые бусы у меня россыпью. Кисточкой их аккуратно, чтобы не сдвинуть с места, обметаю. Александр Евгеньевич после сфотографирует, а одна из девушек занесёт их на план.