Константин Рыбинский - Т.У.М.А.Н.

– Ромаха, рыжая бестия, зачем пугаешь дорогих гостей? Заходи, милая красавица, не стой на холоде!

Дядя Эдвард – единственный близкий Майе человек в Городе, но даже не родственник. Он сам попросил называть его дядей, сказал, что от этого чувствует себя моложе. Родных у Майи не было вовсе.

Дядю Эдварда она нашла в июле. Он лежал в испачканном костюме ничком на центральной улице рядом со скамейкой, а мимо шли и шли люди. Майя встала на колени, пощупала пульс. Старичок тихонько застонал, схватился за сердце. Она подняла настоящую панику: хватала прохожих за руки, мычала по-своему, не давала пройти, пока кто-то не вызвал скорую.

– Вы кто ему? – спросил усталый доктор с покрасневшими глазами.

«Внучка» – написала Майя. «Что с ним?»

– По всей видимости, инфаркт. Поезжайте с нами, поможете оформить.

Майя навещала его в больнице, носила яркие пахучие апельсины. Оказалось, дяде Эдварду 70 лет, и он одинок, как последний патрон в обойме.

В доме топилась голландская печь: громко трещал огонь, пахло дымом, свежестью и теплом. Майя смахнула тающий снег с коротких сапожек, разулась, прошла по вытертым половикам в маленькую уютную комнату. Старик уже сидел за круглым столом, закатывал рукав. Она достала из ящика старинного крашенного карамельной эмалью комода тонометр. Пока она возилась с автоматическим прибором, Эдвард любовался её лицом, поневоле оказавшимся так близко. Особенно обворожительными ему казались, почему-то, тонкие полоски бровей вразлёт. Что-то забытое всплывало из глубины, какой-то затёртый образ, и, скорее всего, собирательный. Измерив давление, показала ему большой палец: неизменный ритуал их встреч.

Огладив взглядом золотых оленей на тёмно-зелёном с отливом гобелене у высокой железной кровати, Майя направилась в кухню. На узкой двухконфорочной плите стояли голубая эмалированная кастрюля свежесваренного борща и чугунная глубокая сковорода макарон с тушёнкой. С точки зрения старого солдата, аромат стоял божественный. Майя обернулась через плечо: он стоял в дверях, сложив руки на груди, и улыбался в свои роскошные горьковские усы. Она покачала головой. Первое время ей ещё удавалось приготовить ему что-нибудь, но только чуть оправившись от болезни, гордый старик перехватил инициативу, так что теперь к её приходу всегда был готов горячий обед.

Майя приходила по субботам, а ждать её он начинал с утра воскресенья: буквально, места себе не находил. Слонялся по двору, начинал какое-нибудь дело, да и бросал, не докончив, чтобы начать другое. В пятницу всё обретало смысл и цель. Затевалась генеральная приборка, поход на базар, кулинарные приготовления…. Старик очень привязался к ней, втайне отписал в её пользу дом и солидную сумму на книжке. Втайне, потому что знал: узнает – оскорбится страшно.

К её приходу Эдвард старался приодеться. Сегодня он, мурлыкая в свежерасчёсанные усы «Утомлённое солнце», надел светлую тройку (сорок лет назад она произвела фурор на побережье), положил в жилетный карман серебряные часы со звоном, и стал выглядеть, как всемирно известный писатель на Капри. Впечатление несколько портила небольшая прореха под коленом: сорок лет – не шутки.

Майя поцеловала его в колючую щёку, жестом велела снять штаны, отыскала в комоде иголку и подходящую по цвету нитку. Села у окна, принялась аккуратно штопать. Старик, запахнувшись в красный халат с белыми цаплями, сидел в кресле, любовался её молодой красотой, которая будоражила в нём такое, о чём он, по меткому выражению чувственного певца с радио, «даже не знал, что забыл».

Их встречи проходили в тишине. Дядя Эдвард никак не мог привыкнуть, что Майя читает по губам, они общались посредством блокнота. Впрочем, чаще всего им хватало жестов.

Она любила приходить в этот дом, заботиться о старике, чувствовать, что нужна.

Во всём здешнем огромном холодном мире её грели только две искорки жизни: дядя Эдвард, да свободолюбивая чёрная кошка из старых дворов, что позволяла себя подкармливать.

Железный остановился перед тяжёлой металлической дверью, и несколько раз энергично нажал кнопку звонка. На пороге его встретил невысокий русоволосый человек в тёртых джинсах и серой заношенной футболке. В руках он держал, как наваху, большие портновские ножницы. Пахло кофе.

– Привет, Железо, заходи.

– Здорово, Светлый! – Железный вошёл в прихожую, скинул пуховик. – Как дела? Чем занимаются сегодня люди в серых футболках?

– Люди в серых футболках джинсовки себе шьют. В индейском стиле. С бахромой.

Железный, развязывавший шнурки на высоких жёлтых ботинках, сел на пол.

– Ты что, умеешь шить? Как дядя Додик?

Светлый улыбнулся:

– Никогда не пробовал. А что, это сложно?

– Таки, смотря как. Если хорошо – сложно. Сшил бы ты, для начала, хотя б носовой платок! А почему стиль индейский?

– Я чувствую себя последним из Могикан, – ответил он без улыбки.

Они прошли на кухню, Светлый сварил в старинной джезве свой любимый абиссинский лонгберри.

– Твой кофе – божественен, а сам ты – наш сокровенный баристо, – Железный отхлебнул из крошечной, затейливо расписанной чашечки дорогого фарфора:

– А что это тебя сподобило на портновские подвиги?

– Да так…. Джинсовка мне нужна. А потом, – он тряхнул головой. – Делать-то всё равно нечего.

– Вот именно: делать тебе нечего. Но сегодня у Чёрного в мансарде биеналле, так что кройку и шитьё можно отложить.

Светлый усмехнулся:

– Опять пьяные танцы на перилах, песни и нарушения общественного порядка с отягчающими обстоятельствами?

– А как же!

– Светлый задумчиво посмотрел в окно:

– Тётка на пироги звала….

– Чтооо?

– Ладно, ладно! К чёрту пироги! С собой захватить что-нибудь?

Железный расхохотался:

– Ну, захвати… что-нибудь! – допив кофе, он поднялся. – Что ж, хорошо у вас, но пора. Дела, знаете ли, дела. Значит, не прощаемся.

Железный ушёл. Светлый вернулся было к шитью, но скоро бросил: настроение пропало. Он послонялся по неприбранной квартире, сел у окна. За ним, почти касаясь стекла страшными, как в германских сказках, ветвями, рос огромный тополь, обложенный туманом, как ёлочные игрушки ватой. Так теперь навсегда. А когда-то из окна можно было увидеть заросшее камышом озерцо через дорогу, покосившиеся домишки на том берегу, лениво щиплющих травку лошадей; как прилетали утки, как чертили белые полосы по небу самолёты, но это было ещё в детстве, а теперь главным стало то, что раньше почти не замечалось. Тополь одевался изумрудной листвой по весне, сбрасывал бурую, пожухшую – осенью. Иногда на его ветви садились птицы.

Он услышал приближающийся шорох крыльев, и на ветку перед ним опустился чёрный ворон. «Откуда здесь ворон?» – удивился Светлый. Большая, словно из антрацита вырезанная птица ударила замёрзшее дерево эбонитовым клювом, тряхнула головой, уставилась блестящим глазом на ярко освещённого человека за стеклом. Светлый поёжился. Никогда в Городе воронов не видели. Чайки, голуби, вороны, воробьи, снегири, синицы, даже сову полярную примечали не раз, но воронов – никогда. Светлый и знал-то, как эта птица выглядит по телепередачам, где Корней Чуковский носил своего мрачного друга на плече по необъятной даче в Переделкино, угощал чем-то заманчиво-вкусным и заставлял повторять разные глупости. Чуковский давно умер, упокой Господь его странную душу на злачных пажитях, а птица? Куда пропала птица?