Константин Рыбинский - Т.У.М.А.Н.

– Жаль, – процедил Чёрный. – Ну, да ладно. Пользуйтесь. Можете в сортир повесить.

– Сдурел, что ли?! – воскликнул Железный.

Девушка в недоумении стряхивала с волос осколки.

– Я? – покачнулся Чёрный. – Я сдурел? А по-моему, так совсем не я. По-моему, дураки – вы! А ты – первый дурак! Неужели не ясно, что всё это вот, – он обвёл рукой неопределённый круг. – Всё это – дерьмо. Это болото, которое рано или поздно засосёт нас всех. Если уже не засосало. Город по крыши заполнен вонючим туманом, вы что, уже не замечаете? Принюхались? Люди превращаются в зомби со стеклянными глазами, им ничего не нужно, они живут рефлексами, как лабораторные свинки. Вы и сами уже почти превратились в них, но не хотите это признать, прикрывая животный позор обрывком загаженного листка элитарности. Помойная элита. Вы же гниёте заживо, но пальцем не хотите пошевелить, чтобы разобраться во всём этом бардаке! А я не хочу гнить, понимаете? Не хочу! – он хлопнул дверью.

– Перебрал, что ли? – промямлил Железный.

Светлый оглядел оставшихся, зацепившись взглядом за растерянную улыбку девушки у стены. Обернулся к картине, посмотрел на ослепительно сияющий шпиль ратуши. Сказал, ни к кому не обращаясь:

– А ведь он прав, – и вышел следом.

Мажор разлил по стаканам припасённый кальвадос:

– В сортир, не в сортир – посмотрим. Ты, брателла, – он повернулся к Железному. – Предложи ему за эту картину хорошую цену, да не скупись. Гордость гордостью, но надо же ему пить на что-то, да краски покупать.

* * *

Сложно найти в Тумане человека, если ты уже потерял его из вида. Тем более в ночном Городе, где извилистые улочки, подворотни, тупики и проходные дворы просто созданы для игры в прятки. Но Светлый почти бежал, надеясь на счастливый случай.

«Вначале было одиночество. И одиночество было у Бога. И одиночество было Бог» – так говорил Железный со слов Чёрного. И всё-таки, у каждого есть своё племя. Иногда оно рассеяно, как горсть пшеницы по ветру, но шанс встретиться есть всегда. А если ты нашёл в этой пустыне человека, то не имеешь права его терять, потому что другого шанса может и не быть, а скорее всего и не будет.

В темноте очередной подворотни шла какая-то нехорошая возня. Он остановился, прислушался. Тишину зимней ночи марали звуки глухих ударов в мягкое и живое, сдержанные возгласы.

– Гопьё поганое куражится, – пробормотал Светлый. – А не Чёрный ли там, часом?

Выхватив из кармана финку, он бросился в подворотню. Заводясь, словно волчара, унюхавший крови, рявкнул не своим, диким голосом первобытного воина:

– Всем стоять, суки! Руки в гору, мать вашу на выселки, стоять, я сказал!

– Шухер! – четыре тени метнулись прочь, в темноту.

Светлый сделал ещё пару шагов, убрал нож, зажёг спичку. Дрожащее пламя осветило Чёрного, скорчившегося на истоптанном, забрызганном кровью снегу. Чтобы привести его в чувство пришлось влить в горло водки из дедовской фляги с выпуклым охотником на тускло блеснувшем никеле. Чёрный закашлялся, потряс головой, застонал, сжимая её ладонями.

– Ну, что, живой?

– Не дождётесь! – просипел Чёрный. – А ты кто?

– Светлый. Я был на твоей выставке.

– Ну, уж и выставка…. Понравилось?

– Очень. Когда ты сбежал, я пошёл за тобой, думал, уже не найду.

– Вовремя нашёл, спасибо.

– Обращайтесь. На вот, глотни ещё, да пойдём к фонарю, осмотрим полученные повреждения.

– Кстати, а куда делась эта нежить?

– Гопники-то? А я их напугал, – он помог Чёрному встать, дотащил до ближайшего фонаря. В жёлтом свете осмотрел разбитое лицо.

– Ничего, останешься красивым. Зубы целы?

Чёрный поводил во рту языком:

– Вроде, да.

– Ну, и то хорошо. На вот, утрись!

Чёрный послушно взял пригоршню чистого пушистого снега, приложил к пылающему лицу. Снег таял, стекал между пальцев алыми каплями.

– Ты далеко живёшь? – спросил Светлый.

– Рядом.

– Тогда пошли, помогу добраться.

Минут через десять они остановились у подъезда. О дверь тёрлась рыжая кошка. Чёрный открыл ей.

– Чаю хочешь?

Светлый махнул рукой:

– Да какой чай, поздно уже! Точнее рано. Устал я. Ты до квартиры дойдёшь?

– Дойду, куда я денусь. Спасибо, что дотащил!

– Сочтёмся ещё.

– Ты, кстати, завтра занят?

– Да нет, – он вдруг рассмеялся. – Ты что, на свидание меня приглашаешь?

– Ага, – усмехнулся разбитыми губами Чёрный. – Прямиком в бар «Голубая устрица»! Как насчёт по пиву?

– А легко! Где?

– На площади у Ратуши есть неплохая пивная, там и встретимся.

– Сговорились. Давай, до завтра! Удачи!

– И тебе.

* * *

Наступившее утро ничем не отличалось от скучной вереницы уже прошедших. Терпкий чабрец из чашки, бутерброды, невнятное радио.

Зимнее солнце встает поздно, нехотя, после людей. Вот и сейчас свет падал через кухонное окно не в дом, а наоборот, выхватывая из темноты ветви дерева и клубы Тумана: они медленно поднимались, опускались, ворочались. Иногда эта дышащая серость казалась одушевлённым, разумным существом, космическим пришельцем, который мягко, но настойчиво налаживает контакт с аборигенами. Но аборигены его либо не замечают, либо яростно ненавидят.

Тонкий фарфор в руке согревал, дурманил запахом диких трав далёких лугов. Зима – время торжества муравья над стрекозой. То, что в июле сорвано обветренными руками высоко в горах, у самых облаков, высушено в печном тепле старой хибары гостеприимных егерей, прилепившейся ласточкиным гнездом к скале над обрывом – теперь отдаёт лето терпеливому, и дарит надежду, что зима – это не навсегда.

– К чему прилетают чёрные птицы с умными глазами, а? – спросил Светлый у отражения в тёмном стекле. Отражение пожало плечами, недоумённо приподняло бровь, отсалютовало.

Что-то изменилось в мире. Будущее, совершенно не похожее ни на что уже виденное, рождалось прямо сейчас, из тонкой ткани обыденности. Одни складки расправлялись, другие появлялись, но пока ещё настолько мелкие, что не разглядеть, а только почувствовать, как начала струиться материя во всех измерениях сразу.

Столько восходов, столько обманутой надежды….

Светлый осторожно поставил чашку на край стола, бесшумно вернулся в комнату. На детской кровати у стены сладко сопел, смешно вытянув шею, младший брат. Светлый вздохнул. Не любить этого тёплого ангела невозможно, а как быть, если он – живое продолжение мерзкого, постыдного предательства отца? Пусть он родился у мачехи, не важно, жизнь – долгая и странная штука, в ней случается всякое. Но он родился через пять месяцев после смерти мамы. Светлый видел, как она таяла. Всегда быстрая и озорная, мама превращалась в грустную улыбку. Прозрачные руки скользили по стене, когда она в три приёма, останавливаясь отдышаться, добиралась до кухни, чтобы приготовить им с отцом обед. Потом обеда не стало.