Наталья Ковалёва - Открывая дверь в прошлое. О любви, счастье и стране, которой больше нет на карте

Мы сидим в самом центре, в первом ряду партера. Это так близко к артистам, что кажется, будто представление идёт только для меня. Я бесконечно счастлива. После очередного циркового номера на арену выходит клоун – здоровенный дядька в разноцветном ярком костюме и с накладным красным носом. Он идёт вдоль первого ряда и останавливается прямо напротив меня.

– Девочка, а девочка, хочешь яблочко? – обращается он ко мне, протягивая руку с красивым красным яблоком.

Толстый клоун стоит очень близко от меня. Между нами только бруствер арены, и я, встав со своего места, поддавшись ему навстречу, протягиваю руку за яблоком.

– Э, нет, я сам его съем. – Клоун поспешно прячет яблоко в карман и отходит, повернувшись ко мне спиной.

Я так и остаюсь стоять с протянутой рукой. Весь амфитеатр надрывается от хохота, а я, опустившись на своё место, не могу сдержать слёз. Я реву не из-за яблока, а из-за удушающего чувства стыда: надо мной так посмеялись, меня так обманули. Мама пытается меня успокоить:

– Доченька, это всего лишь шутка.

Но я безутешна. Закрыв лицо руками, я не вижу, как смеётся зал вместе с клоуном, как дети показывают на меня пальцами. Но самое главное, я не вижу, как бледнеет отец.

Оторвать руки от заплаканного лица меня заставляет только удивлённый вскрик мамы. И перед моими глазами начинают прокручиваться события, как кадры киноплёнки. Вот мой отец перешагивает через бруствер арены и быстрым шагом подходит к клоуну, который уже отошёл к боковому партеру и пытается проделать фокус, а точнее – обман с яблоком, выбрав очередную жертву. В следующем кадре папа резко разворачивает клоуна к себе и что-то минуту говорит ему, глядя прямо в глаза, забрав при этом злосчастное яблоко. Застывшее от ужаса мамино лицо не вписывается в кадр, потому что то, чего она опасается, не происходит. Папа, интеллигентный человек, с прекрасным ленинградским воспитанием, никогда не позволил бы себе ударить человека вот так, на глазах у всех, хотя это положено было сделать по законам киножанра.

Но, видимо, слова его были настолько вескими, что клоун подходит ко мне с извинениями. Но они мне уже не нужны. Только что я посмотрела чудесный фильм с моим героическим папой в главной роли, яблоко «раздора» лежит у меня на коленях, а весь зал аплодирует. Все решили, что наша семья – тоже «цирковые», и это всё действо было специально разыграно. После этого случая я разлюбила цирк, а клоуны до сих пор вызывают у меня подозрение. Посещала это развлечение только ради своего маленького сына, но никогда не брала билеты в первый ряд. Детские слёзы – они дорого стоят.

Мама с папой собираются в гости. Мама – красавица, высокая, стройная. Папа – под стать ей: представительный, элегантный. Как же мне не хочется, чтобы они уходили! Я, как маленькая обезьянка, цепляюсь обеими руками за штору на двери, поджимаю ноги и, зажмуриваясь загадываю: «Если не оборвётся – не уйдут». Штора падает на пол вместе со мной. Мама в недоумении: я не шаловливый бесёнок, который постоянно скачет по шторам и сметает всё на своём пути в квартире. Я – тихая, спокойная девочка и подобные шалости – это что-то из ряда вон. Но папа, кажется, понимает. Он ставит меня на ноги и, присев передо мной на корточки, заглядывает в глаза:

– Ты не хочешь, чтобы мы уходили?

Я отчаянно киваю. Родители берут меня с собой, и на свете в этот момент нет более счастливого ребёнка.

Папа, как сказочный волшебник, исполнял все мои желания. Я никогда не требовала и даже не просила. Достаточно было в разговоре сказать, что мне бы этого хотелось или мне это нравится, и у меня, как по мановению волшебной палочки, появлялся велосипед, редкая книга, которую было не достать, интересная поездка. А однажды после посещения выставки собак, где моему восторгу не было предела, у нас появилось симпатичное существо на четырёх лапах, оглушавшее наших соседей сначала щенячьим писком, а потом взрослым лаем. Но никогда это волшебное исполнение желаний не касалось одежды и обуви. Мы все хорошо одевались, исходя из бюджета, и возводить в культ вещи было не в традициях нашей семьи. Зато у нас была прекрасная библиотека и довольно редкие книги. Мы ходили в театры, делились впечатлениями о спектаклях и игре артистов. Наверное, эта безграничная любовь к театру, которую я пронесла через всю жизнь, зародилась именно тогда.

Меня всегда угнетала мысль: почему папа – коренной ленинградец, а мы живём в небольшом провинциальном городе на Северном Кавказе? Я всем сердцем рвалась в большой город, мечтала о Москве. Но отец, просто обожавший меня, не сделал на этот раз то, о чём я просила: он не отпустил меня учиться в столицу. Только потом я поняла, что он просто меня оберегал. Москва меня могла «сломать», слишком я была романтична и доверчива. А он был бы слишком далеко, чтобы меня защитить.

Отец очень любил свой родной Ленинград. Он мне так много рассказывал о нём, особенно когда я болела. А так как это происходило со мной довольно часто (я не обошла вниманием ни одну из детских болезней), то рассказов было много. И о детстве, и о прекрасной ленинградской юности.

Когда много позже я оказалась в этом прекрасном городе моего отца, у меня было полное дежавю, мне всё там было знакомо. Это был «мой» город! Я как-то спросила отца после очередного увлекательного рассказа, почему по окончании войны он не вернулся в Ленинград, ведь наша семья могла бы жить сейчас в этом замечательном городе.

Отец тяжело вздохнул:

– Потом когда-нибудь поймёшь, девочка моя.

Но понять мне не пришлось, я узнала. В большом ящике папиного письменного стола хранилась фотография огромных размеров, которую я очень любила рассматривать. Это был настоящий фотографический портрет, с которого на меня смотрела женщина с удивительным лицом и в платье, открывающем оголённые плечи необыкновенной красоты. Её глаза, причёска, овал лица и эти бесподобные плечи – всё говорило о том, как она была прекрасна и существовала в какой-то другой жизни. Женщина, необыкновенно одухотворённая, на фото явно позировала, портрет получился настоящим произведением фотоискусства. Папа очень трепетно относился к фотографии, но на все мои вопросы об этой женщине отмалчивался.

В очередной наш переезд в другой город, когда папы уже не стало, мне вновь попалась на глаза эта фотография, и на мой вопрос мама ответила:

– Это папина старшая сестра. Она погибла в сталинских лагерях.

У меня перехватило дыхание, а глаза увеличились ровно вдвое от удивления и непонимания. Представить эту невозможно красивую, благородного вида женщину заключённой, да ещё в лагере, было невозможно.

– За что? – только и смогла выдохнуть я и рухнула в кресло. Я слушала рассказ мамы, а в голове стучало и тикало, тикало и стучало: «Так вот оно что! Вот, значит, как!»