Владимир Бутенко - Девочка на джипе (сборник)

Перед сном он по привычке сел за письменный стол. Открыл подвернувшийся томик Розанова. И сразу же взгляд остановился на строках: «Удивительно, как я уделывался с ложью. Она никогда не мучила меня. И по странному мотиву: „А какое дело вам до того, что в точности думаю“, „чем я обязан говорить свои настоящие мысли“. Глубочайшая моя субъективность (пафос субъективности) сделала то, что я точно всю жизнь прожил за занавескою, не снимаемою, не раздираемою»…

Андрей Петрович остановился. Вот уж правда! И он долгие годы не мог быть до конца искренним с Аллой. И потому, что она во многом его не понимала, и оттого, что была на то причина…

Несколько дней назад (сам подивился этому совпадению) ему приснилась Марина, первая его жена. Явственно привиделась, – красивой и радостно оживленной. Будто бы встречала его на перроне с букетом тюльпанов. И он, узнав любимую, бросился навстречу, обнял, ощутив ласково прильнувшее тело, которое вдруг выскользнуло из рук, истаяло…

Три года, когда они были вместе, остались в памяти настолько подробно, что он мог даже в днях ориентироваться! И появление ее в школе, и свадьба, и рождение доченьки. Теперь он уже беспристрастно оценивал прожитое и без сомнения знал, что Марина была женщиной, предназначенной ему богом. Он по молодости не сомневался в нерушимости их любви. И когда в бесшабашной компании впервые изменил с бойкой медсестрой, то лишь устыдился этого и не придал особого значения. Кто из мужчин свят? Да не тут-то было. Вцепилась в него Алла так, что не давала проходу, упорно напоминала о себе. И, уловкой оставшись с красавцем учителем наедине, снова затащила в постель. Связь стала постоянной. И однажды самолюбивая подружка воинственно предупредила: «Заберу тебя, милый, у Маринки». – «Я вещь, что ли?» – отозвался он с недоумением. – «И я не вещь! Хватит, Андрюша, забавляться… Я тоже хочу мужа. И ребенка…» И когда знакомые друг другу женщины невзначай сошлись на улице, Алла во всем созналась. Так же решительно поступила и Марина. Разрывный разговор с ней был мучителен и негромок. На ее простой вопрос: «Почему ты предал меня? Разлюбил?», – он не нашел ответа, не посмел оправдываться, казнясь и сознавая, что и не заслуживает прощения… Почти сорок лет прожил он с Аллой, отвоевавшей и по-своему дорожившей им женщиной, а та покаянная молодая боль ощущалась в душе и поныне…

Две ночи кряду он вызывал «скорую» – так давило сердце. Но жена настаивала, чтобы не тянул с поездкой. И если позволяли силы, Андрей Петрович возился то на даче, то в своем металлическом гараже. Отрегулировал клапана, заменил в двигателе масло. Подмарафетил ее и снаружи – зашпаклевал и покрыл аэрозольной краской ржавые проточины. Глянул со стороны – бежевый «конек» еще хоть куда!

В предшествующую поездке ночь спал он беспокойно. Обуревали разные думки: в пути все возможно. И в тот момент, когда разморила сонливость, вдруг загремел над головой будильник, заведенный Аллой. Она же поднялась первой, включила люстру, торопя мужа. Однако измерила ему давление (оно было высоким) и сделала два укола, чтобы смог выдержать дальнюю дорогу.

«Жигуленок» – точно птаха из теснины – вырвался в сумеречное пристепье. Остались позади кварталы многоэтажек, лишенные всякой архитектурной целесообразности, ярко освещенные аквариумы фирменных салонов, загородные оптомаркеты. «Новый русский капитал поднимается на кривые ножки, – усмехнулся Андрей Петрович, как многие, с горечью переживающий крах отечественной индустрии. – Господам иностранцам кланяемся! А Петр Великий собственное производство утверждал в России, создавал, строил! В полный рост смотрел на Европу, а мы – в щелочку, по-лакейски – то на Запад, то на Восток…»

В салоне духовито пахло айвой, прихваченной в гостинку. Автострада была пуста. И он жал на акселератор! Приятная оглушенность овладела сознанием. Минуты и километры незаметно сплетались в одно целое, – Андрей Петрович ощущал это пространственно-временное перемещение вскользь, поглощенный ездой. Изредка он посматривал в зеркальце заднего вида, оценивая, каким предстанет перед родней после долгой разлуки. Коричневый густой загар на лбу и лице оттенял проседь волнистых волос, глубже делал носогубные складки, отчего рот как-то повело вбок. Запавшие от усталости карие глаза выглядели растерянно-грустными. Не молод, далеко не молод! Затем, переведя внимание на дорогу, рассеянным взглядом замечал рождение дня.

А он вставал, размашисто пламенел по кромке горизонта, – высвечивал вольный сентябрьский простор! Сонная наволочь поднебесья таяла под напором лучей. Улыбнулась степи зорюшка, сестрица казачья! И в ясном накале утра далеко открылись ковры стерни, пашни, курчавень кукурузных делян, плантации подсолнухов с поникшими шляпками. Порой с двух сторон блистали, разделенные мостом, зеркальные расклинки речек. Подступали и круто отвиливали в сторону акации лесопосадок, с кисейными кронами, озаренные краснолистьем кустарников. А на затяжном подъеме прихлынула сверху синева, и увидел Андрей Петрович (даже глаза повлажнели), как распластанно парил над просяным густостоем седокрылый лунь, все ниже стягивая круги, готовясь к разящему падению, – и остро вспомнилось детство …

Дорога вела на родину. Туда, где не бывал много лет. Он даже сам не мог точно припомнить сколько: двенадцать или тринадцать? И то, что потаенно хранилось на донышке души, – самое заветное и святое – исподволь воскресло. Выходит, неистребимо это ощущение сопричастности отчей земле, поколениям предков!

Из тумана минувшего проступали лица родных и близких, вспоминались трогательные эпизоды. Вновь отозвалась в душе виноватость перед родителями, – их могилы покинуто стыли на хуторском бугре! А он жил вдали, крутился в мелочной суете и нескончаемых хлопотах. Уходили навечно приятели по школе и по общему двору. А с новыми знакомыми дружба почему-то не ладилась. Всё чаще в последнее время он уединялся на даче. Книги – вот спутники его ночных бдений и раздумий.

Все чаще в последнее время брал он в руки дневники Толстого-старика. И, к удивлению, много находил сходного и в отношениях со своей женой. Непонимание друг друга, некая жизненная закабаленность, душевная глухота. Время от времени, когда Алла становилась особенно озлобленной и придирчивой, Андрей Петрович, в отчаянье, готов был повторить судьбу писателя, – бежать из дома. Хоть куда! И первое, что приходило на ум, это был отчий хутор, где доживала свой век родня. Пожалуй, его бы приняли. Но не окажется ли он, в конце концов, в каком-то приюте, хуже того, нищим бездомником? И потому стычки с Аллой кончались перемирием. И хотя утратили они прежнюю взаимную привязанность, терпели, держались друг друга…