Аркадий Макаров - Это жизнь, детка… Книга рассказов

– Не твоего ума дело, что я там искал. Мне, может, эти доски с гвоздями для дачи нужны будут. Вот я и шарил. Так не будешь бумагу подписывать?

– Не, – мотнул я головой, – не буду!

– Ну, как знаешь. А платить тебе за прогоны машин всё равно придётся.

Я посмотрел в окно. Небо уже подёргивалось белёсой пеленой. Рассветало. Лениво, нехотя вставал новый день, не предвещая ничего хорошего.

Сменялись эпохи, а власть оставалась та же. Вот и капитан, он ведь тоже власть, а всякая власть, как говорил мой незабвенный родитель, долго тянется…

Сестра моего отца, Макарова Прасковья Федоровна, нисколько не сомневалась, что она скоро пребудет в другой мир, более чистый и светлый, какой бывает горница у верующего русского человека перед Христовым Воскресеньем. Она собиралась умирать, как собираются в дорогу к родительскому дому после долгой разлуки с ним. Хотя, если подойти к этому логически и с философской точки зрения, так оно и есть на самом деле.

Ее родители, мои дедушка и бабушка» оставили этот мир давно и, наверное, заждались там ее, загостившуюся на земле без стыда и совести. По крайней мере, она мне так говорила давно, еще лет за десять до своей смерти.

– Ты, сынок, – она мне доводилась крестной матерью, – как только я умру, смотри, чтобы похоронили меня по-христиански, честь по чести, по старому обычаю, в папанину могилку, как полагается. Чтобы в бондарской церкви отпели. В Тамбове меня не отпевайте. Городские священники так провожать не умеют. Здесь они – все больше наспех, впопыхах, словно к отходящему поезду готовят. А мне спешить некуда. Мой поезд без меня не уйдет. Некуда спешить. В Бондарях батюшка на веру совестливый, он полный обряд сделает. Ну-ка, пойди сюда! – крестная подошла к иконе наиболее почитаемого ей Николая Угодника и попыталась достать что-то из-за потемневшего от времени образа святителя отче. – Вот, вишь-ты, никак не достану, в землю врастать стала. А, бывало, дотягивалась. Грехи-то все на позвоночнике висят – она потерла, охая, тыльной стороной, еще по-женски пухлой ладони, поясницу. – В баньку надо бы сходить. Да, где они теперь эти бани? В ванной разве напаришься? Посидишь-посидишь в помоях своих, пока не задремлешь. Иди-ка сода! Достань там узелочек маленький. Пошарь, пошарь, он там!

Я достаю пожелтевший от времени шелковый носовой платочек, с розовой расшитой каймой завязанный уголками крест-накрест. Там что-то есть. И подаю ей.

Она разглаживает двумя руками столешницу, берет у меня осторожно, щепотью, узелок и кладет на разглаженное место. В старинном шелковом девченочном платочке все сокровища пожилой женщины: желто-серые камешки ладана привезенные неизвестно кем и неизвестно когда из Иерусалима», темно-коричневый отшлифованный до костяной матовости кипарисовый крестик, маленькие золотые сережки, сделанные в виде сердечек, перстенек с голубым стеклышком и крошечный, желтый диск, который она бережно берет, протирает большим и указательным пальцами, и протягивает мне.

Когда я был еще ребенком, то часто, проводил школьные каникулы в этом доме, и постепенно приобрел неоправданное доверие своей крестной. Тогда, помнится, таких дисков за иконой был целый столбик, и я подолгу, со страхом рассматривал на них бородатое изображение, как я уже знал, последнего русского царя Николая. Особенно боязно было рассматривать на обратной стороне оттиск двуглавого орла. Хранить и рассматривать такие вещи в то время было совсем не безопасно – царская символика все-таки!

– Вот, держи! Помни свою мать-крестную! Последний золотой из нашего дома. Ты деда своего помнишь? Ну, где тебе! Я тебя еще тогда на руках держала-пестала, когда папаня помирал. Он, как с Северов вернулся, без мамы нашей, так и слег. Ему жевать нечем было, – цинга, говорили. Он пососет-пососет корочку, да и отвернется к стене. И все молчит. Я ему: «Папаня, папаня, а мамка как же?» А он зажмет голову руками, и постанывает, вроде, зубы у него болят. Забывал, что зубов-то у него совсем нет, десна одни… Да, вот тебе золотой – пятерка это, ты ее возьми, возьми, она тебе еще пригодится, но только обещай, ладно? Когда меня отпоют, в церкви отпевают, это ты знаешь, то гроб сразу же крышкой закрой и забей покрепче, чтобы меня по деревне несли закрытой. Чтобы лица моего невидно было. Зачем людей пугать? Лицо-то все черное будет. Ну, чего ты смеешься? Я правду говорю. Рано умирать, толкуешь? Это, как сказать! Один господь знает, кому сколько отмеряно. Вот твой дядя Егор, уж, как жизнь любил! Думал не повалиться, а ушел, царство ему небесное! Да, и отец твой, кочет кочетом был! Коршун! В семьдесят лет мог один бутылку водки выпить и на голове постоять. Страх! Ты, никак, тоже пьешь? Озорник. В отца весь! А, золотой, не гордись, бери, спрячь подальше. Да, на горло-то ее не трать. Чего улыбаешься? – тетка взяла меня еще крепкой пятерней за волосы и сердито потрепала. – Ладно, иди! Помни, что я тебе сказала.

Я-то помнил, но завета матери-крестной не выполнил. Родные сказали: «Не положено! Молод ты еще командовать! Надо ей с миром проститься, с деревней своей, с людьми». Так и несли ее открытую до самого кладбища. И гвозди забивал не я, а какой-то пьяный мужичонка. Не наш сельский, а из переселенцев, которых в Бондарях становилось все больше и больше. Мужичонка посмеивался, стучал бойко молотком, матерился, попадая по пальцам. Гвозди гнулись – китайские, наших делать теперь разучились. Народ укорял мужичка за его неумелость. Но дело было сделано, и глинистые комья посыпались в страшную яму, застучали по сухой сосновой крышке, зашуршали, наваливаясь на гроб.

…А пятерку я, действительно, на водку не потратил. Она мне, ой, как пригодилась, когда почему-то перестали давать зарплату, и жить стало не на что. Эту золотую пятерку, последнюю реликвию, доставшуюся мне из глубин времени я разменял на тамбовском базаре у веселого цыгана, которому новая экономическая политика государства вложила в каждую ладонь по козырному тузу.

А история тетки, моей крестной матери, несмотря ни на что, забавна и необычна.

Прежде всего, по записям в церковной книге она не значилась Макаровой Прасковьей Федоровной, а писалась Прошкина Прасковья Рюриковна. Истинным было у нее только имя.

Дело в том, что тетка родилась в 1913 году прямо в поле, под копной, после чего моя бабушка слегла до самого Покрова, а крестить ребенка взялась соседка, Рюрика Прошкина жена. Мужичка не сдержанного на вино и на занятия по производству детей. «Рюрик» было его деревенское прозвище.