Эна Трамп - Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 2. Белый Ворон приходит сам

Он перестал вслушиваться. Некоторое время сидел, вообще ничего не думая и чувствуя только шишку во лбу. Потом встал.

Все облака куда-то делись, и луна светила – ярче, чем тогда, на дороге. И было тихо-тихо. Ни ветерка. Заяц стоял, подпирая спиной дверь своего дома, а дорога лежала перед ним, спящая в лунном свете. Но, может быть, она притворялась. Может быть, она как река подо льдом. Вот вскрылся лед, и то, на что можно было наступать, не обращая внимания, сдвинулось и поплыло, сокрушаясь и перемалываясь – срывая с берегов слишком близко неосторожно подошедшие постройки и увлекая их за собой.

И тогда он почувствовал, что растет.

Он рос, рос, и вырос – до неба. Но до неба – это только так говорится, ведь никто не знает, где небо, и Заяц не знал, где он. Он стоял и смотрел, на уносящую, сверкающую, вьющуюся нить дороги, тонущую где-то далеко в темноте, а внутри у него жгло так, что хоть плачь, и он и плакал. Только так, что это не было никому заметно; никому – потому что никого больше не было там, где он, а если бы он сам почувствовал на лице слезы, он бы не понял, подумал, что может дождь, или ветер… А ветер здесь был холодный и дул все время с одной силой в одном направлении. Он стоял, а во лбу у него горела звезда. А в руке у него был меч.

Утро наступило.

Не было видно ни зги. Облака, умчавшееся вместе с ветром, лишь уступали место другим; вот они и наползли, скрыли небо и звезды, но – мало: все лезли и лезли, толкаясь, и наконец разлеглись от горизонта, и пошел… Нет, не снег. Дождь. Мелкий-мелкий, холодный – но дождь! Дождались.

Заяц стоял, а дождь моросил ему на лицо, а кругом была темнота – да не та. Ночь прошла; и серенький, незаметный для глаз свет уже сочился из туч. И еще что-то было не то.

А вот. Лоб у 3айца был опять гладкий. Шишки больше не было! Она тоже прошла: не вечность же ей торчать, как пню на ровном месте.

Заяц шевельнулся и поднял одну руку – проверить. Тут он еще кое-что обнаружил. Он опять был нормального роста. Так что, если бы он не хотел, чтоб совсем рассвело, и деревня проснулась, и соседи повыходили из домов и увидели, что мокрый Заяц стоит столбом перед дверью своего… То ничто бы ему не мешало просто-напросто повернуться и в него войти.

Так он и поступил.

– Утро, – сказал он, войдя в дом.

– Доброе, – сказал человек в белом. Голос у него был совсем не сонный.

Пока Заяц, присев перед печкой, открывал ее дверцу и подпаливал щепку; а от нее – свечу – оставался уже маленький огарок, – он снял с себя и встряхнул куртку. Заяц запалил свечку и встал.

Быкмедведь и пёс спали у стены, привалившись спинами друг к другу. Заяц поставил свечку на лавку и оглянулся.

– Там дождь, – сказал он.

Человек кивнул.

– Вижу. – Сказал он, глядя на мокрые волосы Зайца.

Заяц снова посмотрел на спящих, поднял повыше меч, дотянулся до пустого ведра в углу – всю воду он выпил вчера – и, стараясь ничем не греметь, вышел. Картошек с десятка полтора у него в доме оставалось. Мелкие, сварятся быстро.

Снаружи, после дома, показалось еще светлей. Колодец находился на задах огорода, прямо перед забором, который давно завалился. Длинный шест, которым он разбивал лед в колодце, лежал на земле, мокрый от сыплющего дождя. Дыра во льду уже оттаяла. Но сегодня снова замерзла.

Заяц не стал за ним нагибаться. Сделал это мечом.

Возвращаясь, старался не сильно хромать, чтоб не расплескать ведро. Еще меч – надо как-то придумать, как его таскать. И, приблизившись к дому, услышал внутри. Замер. Один. Голос. Слов не разобрать.

Он дернул дверь.

Человек замолчал и обернулся. Дров, сколько оставалось, он впихнул в печку – и теперь огонь трещал, освещая пространство перед открытой дверцей и сгустив темноту по углам. Вместо свечи – которая наоборот погасла.

Перед ним сидел пёс.

– Мы разговаривали, – сказал человек и улыбнулся.

Первый раз видел Заяц такую улыбку. Одним краем рта – на узком, сухом лице как будто не хватало места для целой. Или он их экономит. …Она была веселой. Очень.

Что же будет, когда он засмеется?

Пёс поднялся на четыре лапы. Встряхнулся всей шерстью и пошел к двери.

Заяц выпустил его, поставил ведро, и, упирая в пол меч, аккуратно вдоль стенки двинулся к окну, где стоял сундук без крышки, в котором хранилось вообще все. Перескакивая через широко откинутую руку Быкмедведя, он услышал:

– Хозяин.

Обернулся.

Человек стоял у печи. Одетый в куртку, которую до того снял. – Мы уйдем, – сказал он. – Он уйдет с нами. Те, которые с ним, не вернутся. Я им говорил про вас. Они не верили, пока не увидели. Этот не верит, потому что видит дальше. Поэтому уйдет дальше.

Заяц кивнул: – Поедим, и уйдем. – Тут до него дошло: – …Про кого говорил? – Он сел на лавку.

Треснули и рассыпались в печке дрова – стало в два раза темнее. То есть нет. Темнота была серой. В доме теперь тоже. Человек глянул в сторону окна – полузаслоненного стоящим дыбом столом. Присел, нашарил горстку щепок на полу и бросил в догорающее пламя: – Вольные сторожа.

Это похоже на тропическую болезнь: человек посреди какого-нибудь дела вдруг бросает его, выбегает в дверь и бежит, пока не выбьется из сил или пока что-нибудь его не остановит, – только тут он не просто бежал, а несся, как ураган, с лязгом, дымом – из-под копыт – и грохотом, – а лязг и грохот оттого, что, перед тем как выскочить со двора, он на себя нацеплял всякие тяжелые и неудобные вещи: корыто, а на голову – ведро. Предчувствовал неприятности? Или пытался хоть чем-то себя придержать, привязать к земле, чтобы не сорваться и не вылететь навсегда, в облака?

…Потому что была вторая сила, направленная противоположно первой, уносящей его прочь от краев, где живет лишь ожиданием известий, становясь все холодней к окружающему, с тех пор, как услыхала впервые о том, кто с ее именем на губах – дона Бетта! – защищает сирот и девиц, побеждает врагов и драконов… А вернее, вторая сила – это и была первая. Все равно как хвост ракеты стремится и никогда не достигнет земли, в то время как сама ракета улетает к иным мирам… Но с земли ей навстречу поднимается огненный столб.

Конец все-таки есть, и не всегда смерть, хотя это не худший конец: разве несколько слез, пролитых о том, кого так и не успела узнать, не стоят самой долгой – не озаренной ими – жизни? А еще и неизвестно, насколько бы ей понравилось это знакомство: грязный, вонючий, заросший бородой по самые уши, месяцами не вылезал такой дон из своих жестянок, потому что останавливался он лишь свалившись от ран или усталости, и на щите его следами ударов был высечен единственный девиз: в п е р е д… С закрытым лицом, с оглушительным звоном – какой оглушительный он должен быть здесь, раз докатился до нее! – ехал на автопилоте и даже не чесался, давным-давно уступив вшам с муравьями свое тело без боя в обмен на возможность без помех обратиться туда, где мыслью встречается с ней: