Ольга Ботова - Раз-Очарования. Тех, кому за 40…

Мы по вечерам любили втроем что-нибудь делать. Сначала, я помню, мы были с мамой вдвоем, а потом появилась Маша, и уже втроем. Мы, например, садились и ели яблоки. Она их нам чистила, резала на дольки и давала в руки. А мы болтали. И мама болтала. Она очень умно болтала, выспрашивая меня о датах или черенковании. Я так и не сделал эту лабораторную по черенкованию, а ей врал. Я теперь понимаю, что она знала, что я врал. Но слушала и улыбалась. Не лукаво, а счастливо. От этого я еще отчаяннее врал. И уже сам верил, что выучил темы по английскому и черенкование по биологии… А мама отрезала дольки и кормила нас. Мы могли съесть большую вазу яблок, бананов и груш. Маша ела груши, дралась за банан, а я ел все. Мама, как всегда, апельсин. Почему-то у нас всегда оставался один апельсин, хотя их никто не ел. И этот одинокий апельсин ела мама. Нам было хорошо. Мы после фруктов что-нибудь придумывали… Однажды – игру в резиночки. И прыгали целый час: огромный я, маленькая кудрявая Маша и хохочущая мама. Я помню, что оказалось, что прыгаем мы вдвоем с Машей, а мама уже пишет свою бесконечную лекцию. Она работает, а мы прыгаем. И нам казалось, что прыгаем мы вместе с мамой. Как это?

Я рос победителем. У меня было очень много наград. Главная, первая для меня, хоть она и не первая была, – это второе место в конкурсе дворовых команд по футболу. Интересно, что где-то за полгода до этого мама рассказала мне об этом конкурсе, не об этом конкретно, а вообще о дворовом. Я даже в интернете про него прочитал. Но у нас такого не было. А на 9 Мая я случайно после парада зашел на поле – а там конкурс. И я играл в команде. И назавтра играл. Ребята потом передали мне медаль и грамоту. Но это уже было неважно. Я играл в команде, где никого не знал. И сыграл. Так, уже не боясь, я входил потом в любые команды… А когда мы впервые школьной командой заняли третье место на городе и я вернулся домой победителем, мама испекла торт с кремом. Я объелся и уснул.

А потом я взрослел. Взросление – я помню, с чего началось: я научился смешно шутить. До этого шутил неуклюже. Но Никулин и Миронов были просто кумирами. И Филатов с его тонкой грустной иронией. И я хотел быть на них похожим и вовсю старался. В двенадцать у меня стало получаться. Удачная первая шутка была такая: мы сидели за ужином, как всегда, Маша капризничала, а я крошил. Мама сказала: «Ваня! у тебя уже лучше получается, но ты прихлебываешь, как поросенок! А Машу не слышно, только ее ложку!». Маня засмеялась и, забыв, кто я, заповторяла: «Гусь, гусь!». А я парировал: «А у Мани в садике вот как обед проходит!» – и тут я часто-часто застучал ложкой, а потом смолк и говорю: «Воспитатели задремали, а тут опять…» – и застучал… Мы так хохотали! Я изобразил задремывающих воспитателей и как от стука ложек они вздрагивают, смотрят на детей, успокаиваются – и снова задремывают!

Да. Я шутил все лучше и лучше. «Это выше моих сил!», «Мам, не бойся, у тебя получится!», «Я голодный, дай я поем, как поросенок!»…

Наверное, что-то «неизлечимое» во мне оставалось очень долго. Мамы уже не стало, а я все находил мамины бумажки или записки в ее бесчисленных блокнотах со своими высказываниями. Вот, например, почти в тринадцать лет я все равно умудрялся говорить на «смеси французского с нижегородским» (жалуюсь маме на папу с дедом): «Они с папой едут и судят бабушку наперекосяк. Порочат ее. Мам, они и тебя порочили!» Я вообще часто жаловался на деда: он критиковал меня беспощадно! Но он был мой друг! Или вот это: «Мам, я сегодня после обеда, где-то около трех, влюбился». – «Ванечка, а как зовут объект твоей любви?» – «Не запомнил пока». (Это в летнем подростковом лагере, мне двенадцать, и дальше есть приписка, что, сообщив эту радостную новость во вторник, в субботу я уже полюбил другую…).

Сейчас… Как сейчас… Странно, но я не чувствую себя одиноким – без мамы. Когда не стало деда с бабушкой, всем стало понятно, что не стало и почти всей мамы. Она… Она опустошилась… она не умела, да и не хотела без них. Ей в жизни тяжело было с нашим «колхозом» – мы с Машей и дед с бабушкой. Она одна. Батарейка.

Когда подошло к сорока, мы ее иногда не узнавали. Она быстро уставала, вспыливала, ворчала. Но так редко бывало. А без деда с бабушкой все изменилось. Она, наоборот, совсем спокойная стала, совсем тихая. Часто смотрела на часы, на календарь, на телефон. Но дед не звонил. Наверное, она думала – а папа не звонит, и мама не позвонит, не заругает меня, не запричитывает…

А у меня такого нет. Странно? Мама всегда говорила: человеку легче жить, если он цельный, знает, что такое хорошо и что такое плохо. Я знаю. Когда не знаю, чувствую. Когда не чувствую, остаюсь один. Одиночество – лекарь. Я ведь был болтун. И самое суровое наказание для меня было помолчать. Мама так и ругалась: «Помолчи! Не рот, а помойка!». Или: «Язык – источник греха! Помолчи и подумай. Сцепи зубы и помолчи!». Однажды я так молчал, и вдруг в голове все само проигралось: Лиза, Глеб, Светлана Васильевна и я. Лиза плачет, Глеб испугался, а я крикнул: «Жаба!». Меня отчитали… Я ведь знал, что я прав. Лиза маленькая, а Глеб толстый – их легко обидеть, этой жабе их не жалко! И вот, когда я молчал, в голове все перевернулось: я понял, что обидел жабу! То есть Светлана Васильевна ведь не знала, что она жаба, она думала, что воспитывает детей, а я при всех ей это сказал! Конечно, это неправильно, понял я. И конечно, права мама. Надо было ей объяснить, почему она жаба, или, на мамином языке, почему нельзя орать на детей. Только жабы слепые и не видят, что Лиза самая маленькая, а Глеб толстый. И все. Я так и сделал. Я подошел к Светлане Васильевне и сказал ей: «Я был неправ… пожалуйста, больше не орите на Лизу и Глеба… он толстый и слабый, а Лиза маленькая и девочка… орите на меня…». И все. Я понял, что орать на старших и женщин нельзя, если не понятно за что. Надо объяснять. Быть цельным. Теперь, когда не знаю, как поступить, я замолкаю. А когда совсем запутываюсь – остаюсь один. И жду. Все само придет. Надо только ждать. Так и дед говорил маме: не знаешь – ничего не предпринимай, жди. Это слово – «предпринимай» – казалось мне замечательным. Оно так шло маме!

Почему вы меня не прерываете? Интересно? Да. Интересно. Знаете, а когда мне стало ближе к шестнадцати, я спросил, почему она не выходит замуж, и мама ответила, что она одна потому, что мужчины, встречаясь с ней, говорили, что им страшно интересно с ней. А потом, в тридцать пять, она подумала: где тот мужчина, рядом с которым будет интересно ей? Наверное, прошел незамеченным. Поэтому она будет с нами, только с нами: ей интересно с дедом, со мной, с бабушкой и Машей. И тогда она еще сказала мне: в девушке, которую ты захочешь назвать своей женой, должно быть много женского – и нежности, и слабости, и неумелости. И вам должно быть хорошо вместе молчать, и вместе читать, слушая друг друга, и вместе гулять – ходить и угадывать проталинки неба сквозь ветки, и – невозможно, некомфортно, тревожно, как будто потеряв что, по одному ходить в магазин, наливать себе чай, быть в разных комнатах. Я нечасто влюблялся, и немного у меня было девушек. Я каждый раз влюблялся пылко, отдаваясь и доказывая, остро переживал, рыдал и парил… И мои девушки, они были очень красивы. Как-то я даже случайно подслушал (конечно, неслучайно…), как мама удивлялась деду: что девчонки находят во мне? Она воскликнула деду: «Опять красавица! И фигура, и глаза как у газели, тоненькая, гибкая, чудная! Что она нашла в моем мякише?». Да, мама не отличалась… как это сказать… Она никогда не скрывала, что я некрасивый. И повторяла, что некрасивому внешне нужно доказать себя красотой внутренней. Наверное, поэтому я сыпал цитатами, стихами, шутками и олицетворял собой пословицу «Не горшок, а угодник»… А потом я спросил маму: «Как понять, что я встретил свою женщину?» Мама ответила: «Как почувствуешь наступившую тишину, когда не нужно доказывать и объяснять, так и узнаешь, что это твоя частичка, найденная тобой, подаренная тебе. Слушай себя».