Андрей Мошанов - Буратино и спички. Короткие рассказы для тех, кому не спится по ночам

© Андрей Мошанов, 2021

ISBN 978-5-4485-3603-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я родился с левой стороны от ж. д. узла Киров-Сортировочная в бараке на Деповском переулке в дремучем провинциальном городишке и провёл детство с набором из нескольких вполне стандартных фантазий, которые щекотали мое воображение до пубертата и какое-то время после него.

Детство запомнилось драками с малолетками с правой стороны, ночными гудками поездов прибывавших и отправлявшихся под безразличные объявления диспетчера с уставшим голосом, невинным щипанием пьянчуг у привокзальных ларьков, запахами паровозной гари, да мало ли ещё чем, пока в одном из ларьков не открылся пункт приема стеклопосуды.

Менеджмент этого предприятия страдал несовершенными представлениями о логистике. Бутылки принимали спереди, но складывали их позади ларька и это быстро позволило мне отточить до совершенства технологию многократной сдачи одних и тех же бутылок в одни и те же руки.

Примерно это же время я считаю днем рождения моей интуиции, которая очень вовремя подсказала мне, что пора менять ларек, и тем самым способствовала, по крайней мере, двум положительным моментам в моей жизни: переходу на межрайонный операционный размах и сохранению аутентичных форм лица. Хотя нос в его девственной форме мне так и не удалось пронести сквозь годы юношеских дерзаний.

Приближался день приема в пионеры и значимость этого момента рождала в душе необьяснимую истому, требуя безусловного самоoчищения и перехода души в новые гуманистические состояния. Школьные плакаты кричали со стен «Будь готов!», и будущее представлялось волнительным и загадочным, словно вот-вот предстояло проткнуть своим сломанным и таким же длинным как у Буратино носом тот самый плакат над камином и обнаружить за ним тайную дверь во взрослую жизнь.

Эта дверь долго не открывалась, а когда наконец-то со страшным скрипом пошла, то выяснилось, что ни я, и ни кто из моих друзей так и не был «готов» ни к чему из предстоящего, несмотря на взятое однажды обязательство «быть». И жизнь покатилась под горку без какого-либо шанса затормозить с пугающим ускорением. Она шумела как самокат сделанный из куска половой доски «сороковки», черенка от соседской лопаты и четырех подшипников Челябинского тракторного завода.

Меня не приняли в пионеры с первого раза без особых объяснений, и я явственно ощутил свою ущербность перед счастливчиками из первого набора. Mне было так непривычно смотреть в глаза моей маме, словно я подвёл её ни за что, ни про что. Я готов был провалиться сквозь землю от неуёмного стыда, который как паяльник прожигал меня насквозь, когда мы оставались одни и вместе молчали. Но всё по-тихоньку загладилось, ведь родители всегда прощают своих детей практически сразу, не успев даже толком на них обидеться.

Я просыпался ровно в 06:00 под звуки Гимна СССР, который eжедневно напоминал всем жителям нашей страны о том, что «кто не работает, тот не ест», а бабушка уже начинала растапливать печь и греметь эмалированной посудой нарочито громко, словно посылая куда надо тайный сигнал о своей лояльности к заведённым порядкам. Мой дед был военным и я вcё чаще думаю сегодня, что моя бабушка встречала эти моменты рождения нового дня стоя по стойке «смирно», держа руки по швам и равняясь на черный круг радио. Она как-то смиренно, по-толстовски не желала противиться никакому злу насилием и, скорее всего, так оно и было, но узнать этого я тогда достоверно не мог, так как еще сладко дремал около получаса.

Для всех кроме неё это было, пожалуй, сладкое чувство безнаказанного обмана и блаженства от того, что этот бесцеремонный голос, призывавший уже в 6 часов 05 минут «поставить ноги на ширине плеч и начать урок утренней гимнастики», не мог доподлинно знать, кто из 250 миллионов строителей социализма в действительности участвовал в этой физкультурной вакханалии. По крайней мере, за всю свою жизнь я так и не встретил ни одного человека искренне сознавшегося в этом.

Оставшееся время до всеобщего подъема напоминало плавание на ветхой шхуне по волнистому морю. Когда я ненадолго снова засыпал, она то клевала всем носом в мягкую волну, то выныривала обратно, вытаскивая тебя на поверхность, а там меня уже встречали сюрреалистические звуки умалишенного пианиста аккомпанирующего невидимым физкультурникам где-то по средине Индийского океана.

Прощание с этой идилией происходило всегда в одно и то же время, когда в 06:37 злобный голос требовал «внимания-внимания» и извещал, что скорый поезд Москва-Нижний Тагил прибывает на третий путь. И никто с этим не мог ничего поделать многие-многие годы и всем приходилось вставать.

Родители всегда поражали меня своей монолитной верой незыблемость политического ландшафта страны и в общепринятые сведения об устройстве мира, и я видел как они светились особенным энтузиазмом, убегая ни свет ни заря на работу. Сотни переполненных автобусов развозили тысячи людей, собранных в пачки по профессиональному признаку, по стройкам, заводам и гос-учреждениям, вытрясая из них остатки сна по пути к своей цели и незаметно превращая их выглаженную с вечера одежду в одинаковые робы пилигримов на выходе.

Подъехав к месту назначения, люди вылетали пробками из дверей автобусов и пулей бросались в рассыпную, словно несчастные домашние собаки привыкшие к ежеутреннему опорожнению, но запертые запойным хозяином в квартире до вечера. Подобную модель поведения я наблюдал много позже по прибытию океанского круизного лайнера на остров Кюрасао после трёх дней дрейфа из Майми. Лица, скорость высадки на берег и резвый старт с места большинства участников этой капиталистической формы отдыха напоминали мне масштабный эксперимент с собаками Павлова, направленный однако на сей раз на исследование физиологических лимитов их моче-испускательной системы.

Туристы-павловцы совершив несколько бессмысленных кругов по центру острова в скором времени успокаивались и, замедляя обороты, в конце концов выпускали шасси и пикировали на ближайший бар, где и коротали время до следующего отплытия в состоянии полного счастья. Так и наши люди в своё время, добежав до проходной, казалось мгновенно находили себе уют и покой, исчезнув за её железными клыками до самого вечера, пока железный турникет не выплёвывал их ровно в 17:01 обратно на всё те же остановки.