Кэтрин Вэйн - Осторожно, двери открываются

– Не переживай. Я не боюсь. Мужчин. И сюда буду приезжать в любом случае и в любом состоянии. Препятствий нет.

Она нагло усмехнулась, подмигнула, в конце концов, прикусив зубами сигарету. Огонь, дымок и жест как будто запланированный очень давно. Смелый, расхлябанный. Она пустила порцию никотина в сторону парня и переместила свой задумчивый взгляд на восток, далеко за пределы привычного места дислокации.

Юра заметил, как они вместе смотрят в одну и ту же сторону. На колонны Большого театра, уходящие в небо.

– Давно ты была внутри? – он скользнул глазами по профилю новой знакомой. Меланхолично она разглядывала объект разговора. Слышала, с какой осторожностью парень задал вопрос. О важном.

– Года два с половиной не была в театре.

Яркие карие глаза потускнели. Можно было не говорить, почему так. На лице отражалось всё. Большой театр… Танцовщица смотрела на фасад и вместо колонн Бове видела железобетонный забор под амбарным замком. Не было ни греческих скульптур, ни колесницы Аполлона на самом верху. Ничего. Для неё всё было под запретом. Внутренним. Сердечным.

– Я знаю что это. Примерно понимаю, что ты чувствуешь, – Юра убрал с лица вечную полуулыбку, – когда умерла моя бабушка, я не мог собрать силы в кулак, чтобы пройтись по улице, где она жила и тем более взглянуть на тот самый дом. Где я жил вместе с ней и где она воспитывала меня. Там я пережил столько моментов. После её смерти не мог представить, что в том самом доме для меня нет места. Без неё.

Он смотрел впереди себя и видел, как сейчас: трещины на старых оконных рамах, покосившийся забор возле клумб, занавески на первом этаже, которые не меняли никогда. Мальчика в зимней куртке охватило беспокойство. Из года в год Юра так и стоял, смотрел как без него и его бабушки не меняется совершенно ничего. Как в каждом кирпичном сантиметре застывает навечно его детство и присутствие родной, всегда близкой женщины.

– Что же ты сделал?

Таня спросила тихо. Видится, прямо сейчас, что они вместе оказались у этого самого дома, и решают дилемму: войти или нет.

– Просто захотел. Открыл своим ключом подъезд. Позвонил в квартиру. Представил, что сейчас кто-то родной откроет дверь, улыбнётся и пригласит посидеть, выпить чаю, поговорить. Я так уверено к этому шёл. Показалось, что даже учуял с лестницы запах бабушкиной выпечки. Но в квартире уже жила новая семья. Родители очень быстро её продали. Мне осталось лишь извиниться, сказать что ошибся и медленно спуститься по лестнице во двор. Но я ощутил такую лёгкость, что спустя шесть лет смог, наконец, туда прийти. И потом стал приходить туда чаще. Легче, знаешь, подумать, что всё как прежде хорошо.

Глаза карие проводят по асфальту зрительный маршрут. Короткий. От стоянки до исторической сцены. Вон в левом ряду пятая машина Лёши. И этот пятачок перед входом в цитадель русской культуры для неё больше, чем место встречи со странными людьми. Тот самый дом, в котором её уже никто не ждал. Что-то общее возникло между двумя незнакомцами. Прожитое на черновую детство. И юность. И оба они теперь смотрели на реальную жизнь как на продолжительный сон. Надо проснуться, улыбнуться новому дню, но они смотрели и не находили слова. Точка соприкосновения неприятная для обоих – недоступность.

С Красной площади донёсся далёкий, глухой звон курантов.

– Как ты смотришь на то, чтоб подождать меня здесь десять минут, а потом двинуть гулять? – Юра посмотрел на экран телефона и с паникой заметил, что через пять минут нужно быть у клиента. Благо это было рядом. Не благо, что Таня не готова была к такому развитию событий.

– Смотрю отрицательно, но… – она протяжно вздохнула, прищурившись, – ты же всё равно будешь ловить меня здесь завтра. Послезавтра…

– Вот и отлично! Пять минут. Ты только не уходи никуда.

И след простыл. Нет. Не успеет. Пять минут, говоришь? В воздухе чиркнула зажигалка… Одна сигарета это пять минут. Выкурит, забудет. Потом преспокойно Таня уедет в знакомую кофейню, где парень не найдёт никогда. А завтра можно остаться дома. Обмануть его ожидания. Хороший выбор. Нужный… Но непонятно кому.

Карие глаза обратились к стоянке авто. Можно было надеется, что сейчас там окажется Лёша, он предложит сходить в кино и вся погода, природа города, суета балета оставить их обоих в покое. Выбор прекрасен. Но в среду уж точно был не нужен никому. Танцор не захочет. Не согласится. Упрекнёт, что Таня зазря, в пустую проводит время. А он же, он же круглые сутки вне отдыха. Пашет и пашет. И Лёшке приятней, очень даже, смотреть на люстры репетиционного зала, чем за плотным слоем смога не видит никакого неба.

Таня скинула с сигареты дым. Если честно и она бы лучше смотрела на старые люстры, чем на февральско-мартовское мрачное небо. Она могла бы настойчиво ожидать своего парня в коридорах театра, осматривать их, коротать молчаливые часы как брошенный ребёнок в театральном запахе, чем здесь, в несмолкаемом шуме машин. С сигареты упала ещё одна порция пепла. Осталось две затяжки.

И кто это? Запыхаясь, Юра прибежал к прежнему месту встречи, поправил причёску и наглухо застегнул куртку.

– Надеюсь, ты не скучала.

Четыре сорок пять. Успел.

– И где же ты был?

– Рабочие дела. Так, мелочь.

Таня улыбнулась, мотнув головой.

– Так может рабочие дела лучше, чем прогулка со мной?

В заметках курьера остались лишь адреса, далёкие от центрального округа Москвы, а в цифрах на часах осталось время, убить которое было не в чем. Так для себя решил Юра.

– Мой рабочий день закончен. Поэтому… Давай честно, тебе же нечем себя занять. Мне тоже. Тогда почему бы не прогуляться?

Почему бы не ответить ему что-то? Но не хотелось. Опытный путь показал, что на каждый аргумент девушки, художник Юрий найдёт контраргументов не меньше пяти.

Девушка сжала губы и, резко развернув кресло, двинулась в сторону Лубянки.

– Тебе говорили, что наглость не украшает человека?

– Мне говорили, что наглость города берёт.

– И как успехи?

Юра быстро пошёл следом, стараясь не отставать ни на шаг.

– Думаю неплохо. Ты меня ещё не послала ни разу, значит что-то я делаю правильно.

"Наглец, как есть наглец" про себя улыбнулась Таня, концентрируясь на тротуарной плитке глазами. Её наглость молчал, когда приходилось лавировать по шумному городу. Десять метров до светофора, какие-то десять метров. Проехать бы их побыстрее. И нет никакой наглости внутри, когда прохожие бросают злые взгляды, обходя кресло стороной, жмутся недовольно друг к другу, чтобы быстрее проскочить мимо инвалида. Изредка сыпят словами. Таня их не запоминала, но знала, что чаще это были синонимы слова "блядь".

Когда долгий контроль за собой становится ношей, девичьи глаза поднимаются к небу, чтобы видеть. Что-то большее, чем дорогу и снующие ноги. Сейчас купол неба покрыт серой тучей, будто её кто-то только что нарисовал и бросил поверх горстку пыли.