Юрий Нестеренко - Звëзды на дне стакана

Ему повезло. Организовался срочный борт в госпиталь им. Бурденко для офицеров и самых тяжелых. И майор как-то ухитрился вписать в список его. Он почти успокоился, пока летели, молча терпел и только кончиками пальцев, едва касаясь, поглаживал, ставшую похожей на небольшое бревно, ногу. Про Бурденко он знал. Там «по блату» даже спортсменов с компрессионными переломами позвоночника ставили на ноги. Не всех, конечно… Но он верил, что ему повезет. Или надеялся. Или и то и другое вместе. Там, в Бурденко он и слетел с катушек во второй раз. Консилиум белых халатов, прямо в его присутствии, вынес вердикт: ампутация. По самый пах. Без вариантов. Он плохо помнил те дни. Откуда-то взялась мать. Потом уже понял, что вызвали из госпиталя. Ее он не ругал, но и не слушал. Только ненадолго падал в забытье, когда она гладила его по голове… как в детстве… он тогда валялся с воспалением легких, бредил и, ненадолго приходя в себя, видел ее и чувствовал сухую, натруженную, прохладную ее ладонь на горячечном своем лбу… Позже он узнал, что она устроилась санитаркой, чтобы быть с ним. Как ей это удалось, в какие кабинеты она ходила и с какими погонами разговаривала, осталось ее тайной. Но она была рядом.

А спас его совсем молодой, ненамного старше годами хирург. На том, первом, консилиуме главный спросил его, молча стоящего чуть в стороне от «маститых и облеченных»: «А что скажет Виталий Федорович?» И он, некрупный, но с широкими, как саперная лопатка, ладонями, произнес фразу, которая, как выяснилось потом, решила судьбу: «Разрешите попробовать?» Главный смерил всю негигантскую фигуру врача сверху донизу, помолчал и изрек: «Ну-ну… Разрешаю. Неделя.»

«Виталик», как он стал звать его про себя, пришел в тот же день к вечеру. Попросил мать оставить их для мужского разговора. Когда дверь палаты закрылась за ней, повернулся к нему и сказал, медленно, разделяя слова: «Истерики прекратить. Персонал не оскорблять. Все требования и назначения выполнять. Ногу будем стараться сохранить. Но шансы – один к девяти. Я не Господь Бог. И не мама, рассусоливать не буду. Все, что от тебя требуется – хотеть. Изо всех сил. Как девку. Девки-то были у тебя?» «Нет…» «Ну тогда… что ты в жизни сильно хотел?» Он вспомнил, как сильно лет в десять хотел настоящую клюшку для хоккея с мячом, как экономил деньги на школьных обедах, как купил ее и притащил в школу, чтобы похвалиться перед пацанами. И как в тот же день ее «увели»… «Клюшку хочу вернуть…» Хирург непонимающе посмотрел на него, потом махнул лопатообразной рукой и закончил уже по-армейски: «А будешь выеживаться, наколем тебя успокоительным, и я сам отхреначу тебе ногу по самое не балуйся. Нам тут лишние трупы не нужны. "И вышел, решительным движением притворив дверь.

Вернулась мать, присела на край кровати, взяла в руки его ладонь с обкусанными, в заусенцах ногтями, стала поглаживать, глядя в глаза. «Мам, я буду бегать.» «Бог даст, сынок.» Он никогда до этого не слышал от нее упоминаний о Боге, но в ту минуту не обратил на это внимания.

Во время первой, как ему потом рассказали, почти десятичасовой операции «Виталик» восстановил кровоток, сшил, собрал чуть не заново кровеносную систему и нервные окончания. Он-то ничего этого не знал. Отойдя от наркоза, даже еще не проснувшись вполне, чувствовал только, что боль никуда не делась. А нога как была неподвижным бревном, так и осталась. Снова навалилось уныние на грани отчаяния. В голове всплыла и завертелась армейская поговорка: «всё – говно, кроме мочи…» Но пришел «Виталик». Сел на табуретку, отдернул одеяло. И вдруг без предупреждения чем-то острым уколол большой палец. Нога дернулась, боль отдалась чуть ли не в голове. Как-то внутри большой, уже привычной боли. Хирург расцвел в едва ли не детской улыбке. «Ты – моя диссертация.» Хлопнул «лопатой» по плечу и пошел прочь, насвистывая какую-то попсу.

Потом собирали раздробленные кости, сшивали мышцы. Он лежал на «вытяжке» с солидной такой гирькой на тросике. Когда разрешили вставать, ему поставили чудо-аппарат Илизарова. «Ходи,» – сказал врач. И он стал ходить, наматывая сначала десятки, потом сотни метров по длинному коридору, приволакивая ногу, но все же наступая на нее! С костылем, с палкой, и, наконец, без ничего.

Мать уехала, когда он пошел. «Надо, сынок. Коля зовет. И к Ларисе съездить помочь.» Пока он тут купался в своих несчастьях, Лариска, оказывается, родила племянника и, похоже, решила остаться «на северах».

Перед отъездом мать долго плакала, ходила за «Виталиком» попятам, благодарила, однажды даже в коридоре попыталась поцеловать его руку. Но он руку вырвал и убежал в ординаторскую. А ему сказал: «Хочешь бегать, разрабатывай мышцы. Там сейчас одни рубцы. Но мышечная ткань восстанавливается. И подвижность должна восстановиться. Дерзай.»

На прощание мать оставила ему книжку, «Повесть о настоящем человеке». С закладкой, которую он обнаружил уже после того, как она уехала. На том месте, где тяжелоконтуженный полковой комиссар ежедневно, будучи прикованным к постели, изводит себя физическими упражнениями. Мама… Она знала, что ему нужно. Не слезливое сочувствие и жалость. А пример и совет.

2.

Упражнения с собственным весом, как это называлось в институтском учебнике по теории физкультуры, массаж и разные растирки – все, что было ему доступно тогда. И два курса инфизкульта плюс десять лет сознательной жизни в спорте в помощь. В свое время он осознанно выбрал десятиборье за его многосторонность и универсальность. Хотелось быть супермэном… Дорос до мастера, призера Чемпионата РСФСР, в сборную Союза пригласили незадолго до «спецпризыва» в июле 84-го… Мелких травм, вроде растяжений, вывихов, разрывов связок, хватало, в спорте высокого уровня без этого никак, так что какой-никакой опыт приведения себя в форму он имел. У начальника отделения выпросил разрешение заниматься до и после отбоя в большом, обставленном цветами в горшках, холле, чтобы не беспокоить соседей по палате. У сестры-хозяйки – моток резинового бинта. И приступил… С яростным, жгучим желанием «вернуть клюшку», то есть то чувство счастья, достижения мечты, овладения, физического наслаждения держать в руках, осязать ее… Только теперь всё это касалось собственного тела. Он должен был вернуть себе это ощущение хозяина над ним. Он думал, что к боли готов, что уже сроднился с ней настолько, что она воспринималась как нечто неотделимое от нынешнего его состояния. О боли от «забитых» мышц вообще не думал. Что ты за спортсмен, если после тренировки мышцы не болят…

Но боль, с которой он столкнулся теперь, была особенная. Хитрая была боль. И с упражнений он начал самых простых, усвоенных до автоматизма, и контролировал их амплитуду и интенсивность, но выстреливала боль, и вся правильность летела насмарку. Нога хотела, чтобы ее не тревожили, жалели, холили и берегли. Ей ведь так много пришлось испытать. Она хотела просто лежать и ныть без движения… он едва ли не физически ощущал, как на любую, самую незначительную нагрузку, она подавала жалобы в мозг, и тот, идя на поводу, отправлял сигналы не туда, куда надо, а где полегче. И привычные движения получались искаженными, не такими, как должны быть.