София Шуленина - Цвет тишины

Забавно, что в тот момент про фотоаппарат Тахти даже не вспомнил.

Утро принесло еще один серый день. Но ночь оставила неуловимый флер чего-то таинственного. Тусклый белесый свет проходил в комнату и вычерчивал контуры мебели. Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, откуда взялось это странное ощущение. Потом он вспомнил, как вышел ночью на улицу. Вспомнил огонек лодки в чернильной ночи и прозрачную зелень полярного сияния под бесчисленными звездами. Ночью он узнал, что север может быть красивым.

Воздух остыл за ночь, пахло морозом и отсыревшим деревом. Встать – это значит вылезти из кокона пледов. На уговоры ушло с полчаса. Когда он коснулся ногами пола, пальцы словно обожгло льдом. В ледяных тапочках он прошаркал в ванную.

Стены здесь были обклеены мелкими плитками кафеля, бело-зелеными, отчего возникало ощущение, что находишься на дне болота. Тахти открутил кран и долго грел руки под струей горячей воды. Руки все еще были содраны после того, как он слезал с крыши по дереву. От горячей воды болячки саднили, а пальцы кололо невидимыми иголками. От раковины поднимался пар, и Тахти задумался, насколько вообще в ванной было тепло. По ощущениям – не выше нуля.

Из зеркала на него смотрел кто-то стремный. Губа разбита, под глазами круги, на скуле кровоподтек – лилово-желтый. Он сам себя не узнал. Лицо стало узким, глаза потемнели, губы обветрились. Волосы торчали во все стороны, рваной, отросшей стрижкой. Он надвинул шапку на самые глаза, нырнул в парку Наны. Всю ночь кеды простояли около двери и оказались ледяными и сырыми. Надо было к батарее поставить, но накануне Тахти об этом не подумал. Надел как есть, мокрые, другой обуви все равно не было – и поплелся через левады к дому.

Сигги варил кофе. На плите дымился только что приготовленный омлет. Тахти остановился в дверях и смотрел на его спину. На нем были все тот же свитер с узором и джинсы.

– Доброе утро, – голос Тахти прозвучал как надломанный хрип, и Сигги его не услышал.

Но он повернулся с кофейником в руках и увидел, что Тахти стоит в дверях.

– Привет! Как ты? Я не услышал, как ты вошел.

– Доброе утро, – сказал Тахти как смог громко и попытался изобразить улыбку.

– Открывай холодильник и бери все, что понравится. Будешь кофе?

– Спасибо, да, с удовольствием.

Открывай холодильник. Он даже у Соуров не мог себя заставить открыть холодильник. А Сигги вообще был чужим человеком, которого обязали возиться с ним до совершеннолетия. Сигги выполнял свою работу. А он?

– Ты чего? Или ты хочешь сказать, что не будешь есть?

– Простите.

Пришлось влезть в его холодильник. Сыр, помидоры, огурцы, горчица. Ну и хлеб. Сигги возился с печкой, ему было, похоже, до лампочки, что из его еды брал Тахти. За открытой дверцей прыгали языки пламени, и цвет был теплым, приветливым, контрастным по сравнению с монохромом всего вокруг. Руки ныли и отказывались удерживать нож. Вот бы погреть руки у печки. Полускрюченными от холода пальцами Тахти кое-как ухватил нож и настругал сыр и хлеб. Сигги подвигал кочергой угли, подкинул дров в огонь, и треск, и желтое пламя перекрыли тишину гостиной. А снаружи выл ветер.

Потом Тахти сидел напротив него за столом, а за спиной гудела печка. Спину согревало теплом, по ногам тянуло холодом.

– Помнишь, где остановка? – спросил Сигги.

– Помню, спасибо.

– Если нужно, я могу отвезти тебя сегодня на машине. Каждый раз не смогу, но сегодня можно.

– Спасибо, я справлюсь.

Тахти не был готов к зиме. Травы по пояс, солнце в спину, шорты и майка – вот к чему он привык. Но его никто не спрашивал. Его привезли на север, в холод, ветер, снег, и бросили с чужими людьми.

Когда он наспех собирал сумку, толком не представлял, куда едет. Он не хотел ехать и лучше бы вылез в окно и убежал. Но Фольквэр стоял около стены и наблюдал за ним. Тахти кидал в сумку какие-то вещи, не очень понимая, что ему понадобится. И что будет дальше. Внутри поднималась паника. Можно было сказать теперь: о, он знал, уже тогда знал, как все обернется. Не знал. Если бы знал, то, наверное, и правда бы убежал.

После завтрака Тахти вызвался помыть посуду, а Сигги пошел к левадам. Его темный силуэт удалялся от окна, черный на фоне белого. Тахти остался мыть посуду, а Сигги пошел загонять и кормить овечек. На кухне остался только Тахти, в огромном чужом доме на огромном чужом острове, где у него не было ничего.

В гостевом домике Тахти надел все самые теплые вещи, которые только были с собой. Свитера у него с собой оказались только хлопковые, они зимние, но для зимы в плюс пятнадцать по Цельсию, а не как здесь. Раньше была еще флиска, но она осталась у Соуров, он не нашел ее, когда убегал. Поэтому сейчас он надел оба свитера, один поверх другого. Нана вообще-то его очень выручила, когда дала штаны и парку.

– Ну нет, – сказал Сигги, когда Тахти заглянул в гостиную сказать, что уезжает в город на курсы.

– Что не так?

– Это что у тебя, зимняя обувь?

Кеды. Летние кеды, которые они купили с отцом.

– Ну, да.

– Так. Стой. Не уходи никуда.

– Так автобус…

– Стой, кому сказали.

Тахти остался стоять. Он стоял, а Сигги копался в платяном шкафу. Если они еще немного задержатся, Тахти придется на автобус бежать, а он не мог пока бегать. Он и ходил-то еле-еле после той ночи.

– На-ка, примерь.

Сигги протянул ему камики. Тахти стоял и только смотрю на него, не очень понимая, что нужно делать.

– Надевай быстрее.

Сапоги были высокие, до колен, и тяжелые, как кирпичи, но ноги начали согреваться.

– Спасибо, – сказал Тахти сапогам.

– Беги на автобус, а то опоздаешь, – сказал Сигги так, будто это Тахти виноват.

Ночью, если сесть спиной к набережной и смотреть на воду, видишь только темноту. Небо усыпано звездами, оно такое же черное и глубокое, как море, на дне которого, хоть и не светятся, тоже лежат звезды. Небо где-то высоко над головой, с моря тянет прохладой, и хочется накинуть ветровку. Иногда Тахти забирался на камень, который лежал в паре метров от берега прямо в воде. Море подточило его, покрыло сетью трещин и закидало фукусом. В прилив он почти полностью скрывался под водой, а в отлив Тахти забирался на него и сидел один посреди темноты. По бокам по воде бежали огни от набережной, а впереди лежала только темнота, и можно было притвориться, что никакой набережной нет.

Почему-то ему вспомнилась именно эта картинка, пока он ехал на автобусе от фермы в город. По обе стороны стелились каменные равнины, поросшие серыми стеблями травы, а дальше лежало море по одну руку, а по другую под снегом спали горы и сопки. Все было однообразного, серого оттенка, от темного в тенях до белого там, где лежал снег. В автобусе работала печка, окна заляпал сырой снег. Двигатель гудел надрывно, словно тоже работал из последних сил.