София Шуленина - Цвет тишины

Теперь, когда весь его прошлый мир рухнул, и дороги назад не было, он не имел ни малейшего понятия, что будет делать. Не знал, как ему жить дальше. Вот бы как раньше – посидеть на теплом песке, побродить по линии прибоя. Прогулять школу и прыгать с лодки в воду.

А не вот это все.

Аату Сеттерсон, преподаватель на курсах, показался человеком приветливым и задерганным. Они сидели на конференц-стульях кружком, Тахти забрался в самый дальний уголок, сидел там и не понимал ни слова. Аату пришлось трижды повторить вопрос, прежде чем Тахти понял, что он спрашивает его имя. В группе было человек пятнадцать, и все они, светлые, чистые, опрятные, сидели и с интересом разглядывали его, кровоподтек на лице, сбитые руки, мятую рубашку, а он прятал глаза. Все ждали ответа, а у Тахти не было голоса, чтобы ответить.

Парень в чужой куртке. Парень в браслетах до локтей. Парень в черном. Девушка в штанах с принтом в виде тараканов. Улыбчивый парень с мобильником последней модели. Девушка в вязаном платье. Все они встретились на этих курсах.

Но сама история началась не сейчас.

***

Юноша присел за столик у окна. Он не налил себе даже чаю, хотя бывал здесь уже сотню раз. Он посмотрел на наручные часы, на часы над дверью. Когда вошла женщина в красных кедах, он улыбнулся и встал. Она обняла его за плечи.

– Будешь чай?

– Если можно.

– Нужно, – она улыбнулась.

На нем, как всегда, был черный свитер, который, как всегда, был ему велик. Рукава доходили до самых пальцев. Она поставила перед ним тарелку печенья, хотя и знала, что чай он выпьет, но к печенью не притронется.

Он никогда ни о чем не просил. Он никогда не заходил в храм. Он никогда не звонил сам.

Но Нана всегда радовалась, когда он приходил.

Радовалась, что он продолжает жить.

***

Они были на кухне. Тахти резал огурцы и помидоры, Сигги тушил рагу. От сковородки тянуло тяжелым запахом вареного мяса и острыми запахами перцев. Сигги был в одной футболке, Тахти кутался в свои хлопковые свитеры. В печке горели березовые дрова, и спину согревал теплый пахучий воздух. Гудел ветер, но небо было чистым, и по полу ползла полоска желтоватого солнечного света.

Даже когда здесь появляется солнце, оно пригревает совсем слабо. Все время холодно, все время дует непрекращающийся ветер. Низкое небо будто вот-вот свалится прямо на голову.

Ему не хватало здесь шума леса, его шепота, его скрипа, его зеленого массива прямо перед окном. Все, что здесь можно было рассмотреть из окна – это бесконечное море. То синее, глубокое, то белесое, словно седое, то стальное, будто из ртути. Он искал глазами цвет, и не находил. Искал лес, которого здесь не было. Не пели птицы. Не цвели цветы. Не пестрели на воде цветные паруса виндсерфов.

Здесь рос только вереск – лоснящиеся стебли почти по пояс. Вереск на языке цветов означает одиночество. Вереск шумел на ветру – шепчущих звук, не похожий на шум леса. Облака плыли низко, будто чиркали брюхом по макушке, и уносились так быстро, будто торопились – прочь от этого пустынного, холодного, монохромного острова, на котором только одиночество и тоска.

И это только осень. То ли будет зимой.

– Это тебе еще повезло, – сказал Сигги. – Приехал почти летом. Сейчас и тепло, и светло. Будет не так сложно привыкнуть.

– Тепло здесь летом?

– Тепло, да, – кивнул Сигги. – Градусов пятнадцать.

Сигги улыбался. Должно быть, хотел приободрить Тахти. Пятнадцать градусов. В его родном городе зимой – и то теплее. И это называется тепло. Да это же кошмар.

Сигги выложил перед Тахти на стол несколько коробочек – чуть больше, чем спичечные коробки.

– Нана просила передать.

Тахти взял в руки одну из коробочек. Фотопленки. Черно-белые фотопленки. Первая мысль – как она узнала? Потом он вспомнил, что доставал при ней фотоаппарат. Она запомнила. Такая мелочь, но она запомнила.

– Спасибо.

Тахти вернулся в гостевой домик, вытряхнул со дна рюкзака фотоаппарат. Когда-то это была камера его деда. Отец отдал ее Тахти, когда понял, что ему нравится снимать. Тахти взялся заряжать пленку в фотоаппарат. Его мысли витали далеко, а руки помнили каждое движение. Как будто ничего не изменилось.

Тахти вышел на побережье, прямо на ветер, навел камеру, сделал несколько снимков. Горы, море, вереск. Серое на сером, черное на сером, серое на белом.

***

Кто-то скажет: несчастный случай. Скажут: ничья вина.

Про такие истории часто говорят: никто не виноват.

Но так ли это?

Если ситуацию можно было предотвратить. Если можно было не допустить трагедии. Если можно было до такого не доводить.

Правда ли это…

Ничья вина?

И если нет – то кому тогда отвечать?

В том-то и проблема. У каждого своя правда. Свое «хорошо» и свое «плохо».

Один человек в деловом костюме выгонит другого из дома. Хромой человек вскарабкается на самый верхний этаж и примет сторону слабых. Кто-то будет скитаться по чужим углам, не имея постоянного адреса. Кто-то, кто всегда молчит, встанет и будет говорить.

Подумаешь, скажет кто-то.

Фигня.

Но фигня как раз в том, что из такой вот фигни и состоит мир.

Хромой человек потом будет и будет задавать человеку в черной водолазке один и тот же вопрос:

Где я ошибся? Что я мог сделать?

Нигде и ничего.

Такие, как они, имеют дело с последствиями. Искру бросили не они.

Так кто же?

***

Тахти спустился к самой кромке воды. Сырой песок был усыпан ракушками, обломками веток и панцирей моллюсков. В море, в паре метров от берега лежал огромный валун. Массивный, серый, в глубоких трещинах, и снизу более гладкий, чем наверху. Его все время подтачивало море, растворяло хрупкий известняк и песчаник, об него бился ветер, понемногу разрушая.

Тахти завернулся в шлафрок и полез по нему, шажок за шажком. Шлафрок был длинный, он был Тахти велик, и то и дело распахивался, и его окатывало ледяным сырым ветром. Камень был ледяной. На сыром известняке проскальзывали руки. Резиновые сапоги тоже проскальзывали. Под пальцами липкой слизью чавкал слой подгнивших водорослей и подмокшей извести, склизкой и скользкой. Так что его затея была по меньшей мере небезопасная. Но камень не такой уж большой. И вообще. Подумаешь, парень лезет зимой на камень в море. Что в этом странного?

Он заберется на него, сядет спиной к набережной, закроет глаза – и притворится, что никакой набережной нет. Что нет никакого острова. Что все по-прежнему.

Хоть на минуточку.

До первого уступа Тахти забрался без проблем. Со второго сорвался. Секунда – и он упал в ледяную воду спиной. Его обожгло льдом. Одежда мгновенно промокла, потянула вниз. Тело не слушалось. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, не пошевелиться. Ледяной поток нес его вниз и вбок, подхватив под спину. Шлафрок стал тяжелым как камень.