Семен Винокур - Братьев своих ищи…

Вот так я себя почувствовал в незнакомом мне доме тогда, во время войны.

И позже я услышал фразу, что народ наш образовался вокруг идеи. Идея эта – идея единства. Идея любви к ближнему.

Я сразу все понял. Сразу согласился с этим.

Во мне не было никакого сопротивления, я не рассуждал, не философствовал, не копался в истории.

Я сразу это принял и даже отметил про себя: «Ну, конечно! Не может быть по-другому!»

Можно было бы закончить историю на этом месте, но у нее есть удивительное продолжение.

Мы еще несколько раз встречались после войны, очень теплые были воспоминания – встречи родных людей.

Но так получилось, что через пару месяцев мы переехали. И как-то так жизнь засосала, потерялись…

И вот – прошло еще 23 года.

Мы с Ниной уже жили на юге Тель-Авива, в маленьком домике с садиком.

Мой сын Илюша к этому времени женился, жил отдельно, одарил нас замечательными внуком и внучкой…

И как раз началась очередная война под названием «Нерушимая скала». И оказалось, что ракеты из Газы долетают до нас преспокойно. И оказалось, что до бомбоубежища бежать минут пять.

Ну, то есть, нет смысла бежать. И мы решили никуда не бегать.

При каждой сирене мы с Ниной прижимались к единственной в нашем доме бетонной стене и так и стояли, обнявшись.

И вот, один из дней – очередная сирена.

Стоим мы, обнявшись.

И вдруг слышим, за окном бегут люди.

Нина открывает дверь и запускает к нам в дом пару израильтян, мужчину и женщину, лет тридцати.

Мы уже иврит знаем, объясняем им, что до бомбоубежища они не добегут, предлагаем отстоять с нами у стеночки.

И так стоим мы у стеночки вчетвером.

Воет сирена, мы стоим и даже разговариваем о том, что все это ерунда, но, конечно, желательно, чтобы бомбоубежище было поближе, но все-таки тут бетонная стена…

Надеемся, что выдержит, да точно выдержит, вон она какая толстая…

И вдруг парень всматривается в меня и спрашивает:

– А вы в 91-м в Ашдоде не жили?

– Жили, – говорю.

– Во время войны?

– Да, во время войны.

– Ой! – вдруг выдыхает моя Нина. – Не может быть!

А он говорит:

– Так это вы?!

Я раскрываю рот и понимаю, что такой сценарий не придумаешь! Нина то смеется, то плачет, – не поймешь.

Парень этот начинает водить руками и кричать, рассказывать и нам, и своей подруге, что он – это та самая марокканская семья, это его родители, тетки и дядьки, бабушки, дедушки, прабабушки, прадедушки и все его родные! Что ему тогда было ровно шесть лет, когда мы все сидели вместе и так не хотели, чтобы эта бомбежка заканчивалась!..

Что это он дал нашему Илюше мячик, а потом дудочку и медвежонка. Что они каждый раз нас вспоминают!

Что есть Бог, есть!

Что говорить, мы начали обниматься, его подруга Дана визжала и разводила руками так же, как и он.

Потом мы накрыли стол, у нас оказалось совсем немного еды, но никого не интересовало, сколько там этой еды.

Потому что мы снова говорили сердцами, хотя уже и знали язык. Мы услышали всю историю наших марокканских спасителей.

Асаф, так звали парня, поведал нам о каждом в подробностях, и нам это было очень интересно.

По ходу выяснилось, что у них с Даной через два месяца свадьба. И мы были тут же на нее приглашены.

А мы, в свою очередь, рассказали им об Илюше. О нашей невестке, о наших потрясающих внуке и внучке.

Нина сразу разложила фотографии, и мы услышали рассказ о том, какой умный у нас внук, и как выговаривает каждое слово внучка… Мы говорили и не заметили, как прошло несколько часов. Опомнились в полночь, договорились, что встретимся сразу после войны.

Через неделю война закончилась, и мы поехали в гости в Ашдод.

Нас еще на въезде в город встретили Асаф и Дана, пересадили к себе в машину и повезли по знакомым улицам в тот самый дом… Я не следил за поворотами, мы все время говорили.

Приехали. Вошли в дом… Они все типовые, старые дома в Ашдоде.

Дверь открылась. Нас ждали.

Перед нами стояла огромная галдящая марокканская семья… Переступили порог. Я сразу обнялся с кем-то.

Нину обняла старушка, потом еще одна.

И вдруг я обратил внимание, что на меня пристально смотрит мужчина моего возраста.

Я его не узнал. И он меня тоже. Я огляделся.

И вдруг понял, что я никого не узнаю.

И они приумолкли, всматривались в нас, они тоже нас не узнавали. Хоть и прошло 23 года, но все-таки я многих помнил, особенно того, кто нас втянул в квартиру.

Мы с Ниной переглянулись.

Она шепнула мне: «Это не они…»

Я ответил: «Сам вижу».

А вслух произнес: «Извините… но мне кажется… мы ошиблись».

В общем, что говорить, не те оказались марокканские евреи.

Но история, вы будете смеяться, оказалась, такой же точно. То есть абсолютно такой же!

Так же точно они затащили к себе испуганную семью во время бомбежки, таким же теплом одарили, так же точно все почувствовали себя одним народом, который так и должен жить. И без всяких войн.

Короче, мы не ушли. Нас усадили за стол.

И снова повторилось это чудо объединения, когда под вкуснейшую еду, под улюлюканье, под бой дарбук и душевный разговор вспоминались те счастливые мгновения войны, которые перевернули нашу жизнь.

А еще через два месяца мы гуляли на свадьбе у Асафа и Даны.

Не было случая, чтобы предсказания Бааль Сулама не сбывались. Но кто слушает каббалистов? Единицы.

Это был 1921 год.

В России произошла революция, потом началась гражданская война – брат убивал брата.

В Германии проявился Гитлер и стал председателем национал-социалистической рабочей партии.

Наступали непростые времена.

Времена имеют запах… Это время пахло кровью.

Рава Ашлага выбрали на должность судьи, и все, даже его ярые противники, согласились с этим.

Он стал самым молодым судьей в Варшаве.

Все вроде бы устраивалось в жизни семьи Ашлагов.

Только ночами он продолжал работать как прежде – с 12 ночи до 6 утра. Забывая о сне. Подстегивая себя крепким кофе и неимоверным количеством папирос.

И вот, однажды весной он пришел домой необычайно рано.

Ривка, его жена, сразу поняла – что-то случилось. Она уже была на седьмом месяце беременности и думала, что на этот раз она родит спокойно.

Но ошибалась.

– Ривка – сказал он, садясь за стол. – Приготовься, мы едем в Эрец Исраэль.

Это было ударом для неё.

– Я хочу, чтобы мы выехали как можно быстрее, – сказал рав Ашлаг.

Две недели шумела еврейская Варшава.

Решение рава Ашлага уезжать было воспринято, как вызов. «Мы ему доверили быть судьей. Учителем. Он почитаем, известен…Чего ему не хватает?.. А тем временем он подтачивал общину, уговаривая людей ехать с ним!»

Его решение об отъезде разбиралось в раввинатском суде – высшем органе правосудия польского еврейства.