Семен Винокур - Братьев своих ищи…

Мокрый, испуганный, не знающий, как это скрыть.

И скрыть-то нельзя. Как?! Бывало, прикроешь одеялом, думаешь, вдруг не заметят… Но куда там! Замечали сразу же!.. И тогда ворчливая нянечка начинала менять постель…

Повторялось это по два-три раза в неделю.

Когда это происходило дома, родители говорили – пройдет… дело возраста.

Правда, несколько раз водили меня к врачу, он долго заглядывал мне в рот, прописал даже какие-то капельки…

Потом меня смотрел веселый друг отца, кажется, он был детским психиатром или психотерапевтом, шутил, играл со мной в «Чапаева» шашками, сказал: «Теперь должно пройти…»

Но не прошло.

И вот случилось в очередной раз.

Нянечка меняла постель, а я стоял в стороне и мечтал провалиться сквозь землю. Потому что ловил на себе взгляды всех.

Ну, абсолютно всех!

Это ужасное ощущение, когда все на тебя смотрят.

Но особенно ужасно, когда смотрит на тебя она – Таня.

Простыни вывешивались тут же, за окном.

И моя, с пятном, прямо напротив, в центре, чтобы все видели!

– Ну кто знает, что это моя?! – пытался себя успокоить. Было еще несколько таких же, как я.

И вдруг:

– Он писается! – указывает на меня Валя.

И сердце летит вниз.

– Я не писаюсь! – кричу.

– Писаешься! Писаешься! Вон, какое пятно!.. Что, скажешь, не твое?

И я смолкаю… Что я могу ответить?

А тем временем все смеются. И даже те, чьи простыни висят рядом с моей.

Ну, как объяснишь им, что я не специально, что все происходит во сне, что меня показывали врачам, и они обещали мне, что это пройдет…

Я сгораю от стыда.

Ловлю на себе взгляд Тани.

И хочу умереть.

Но я не знаю как?!

И тогда убегаю в парк. Забираюсь в самую его чащобу, падаю в густую траву у забора и замираю, глядя на верхушки высоких тополей.

Проходит час, а может и два… Меня находит папа, он знает, где я прячусь.

– Сынок, – говорит он, – ну, что же ты?! Мы ведь очень волнуемся.

И тогда я признаюсь ему, глотая слезы:

– Папа! – говорю я. – Мне никто не может помочь. Я сегодня описался снова.

– Сынок, ты еще маленький, – говорит папа, – вот увидишь, все наладится.

– И все это видели, папа! Они все смеялись надо мной… Они показывали на меня пальцем…

– Кто?! Скажи мне, кто, я поговорю с ними.

– Все дети.

– Я поговорю с воспитателями… с их родителями…

– Папа!

– Сынок, дорогой мой, поверь мне, это обычное для детей дело. И это пройдет.

Он снова начинает меня успокаивать, и даже сегодня, вспоминая этот наш разговор, я просто чувствую его боль за меня. Моего любимого папы. Он заглядывает мне в глаза, говорит что-то ободряющее, говорит, что у него самого такое было… Обещает сводить в кино, купить конструктор…

Но мне не до того сейчас.

– Я не пойду больше в садик, – говорю ему.

– Сынок, – папа растерянно разводит руками, – я тебя понимаю, конечно, но и ты нас пойми, мы с мамой работаем (работали они действительно очень много). Галя, твоя сестра, весь день в школе. Ну, с кем ты дома останешься?!

– Один, я уже взрослый.

– Нет, – говорит папа, – я тебя очень прошу, продержись немножко, ну, продержись! Мы обязательно что-то придумаем.

И тогда я вдруг придумываю сам. Я решаю не спать в садике вообще. Это решение кажется мне выходом из положения.

Ну, что стоит продержаться час-два…

Сделать вид, что спишь, а самому думать о чем-нибудь, ну, например, о том, как мы ездили к дедушке и бабушке в Курск. И на следующий день я действительно держусь.

Все закрывают глаза и спят, проходит мимо воспитательница, поправляя одеяла.

Я прищуриваюсь…

И не сплю…

Я держусь, как могу. Вспоминаю Курск, какие вкусности мне наготовила бабушка, я даже ощущаю их вкус, вспоминаю, как мы с дедушкой прикрепляли к окну флюгер и как он крутился, шурша, а за ним летели облака…

И вдруг, почему-то оказалось, что дом стоит на берегу озера…

И я могу прямо из окна прыгнуть в воду, и я прыгаю… И плыву… плыву… И дедушка кричит мне: «Молодец! Ты умеешь плавать!» Я счастлив, вода прозрачная… Я вижу разноцветных рыб…

И просыпаюсь мокрым…

Я заснул.

Как же так?!

Ну как же та-а-ак!!!

Ну, что стоило мне продержаться один час?!

Я ненавижу себя!

И снова, уже в который раз, повторяется та же мука.

Снова я ловлю на себе взгляды детей…

Снова ищу ее взгляд – Тани…

На этот раз я не дожидаюсь, пока поменяют мою постель, пока дети поймут, что снова можно посмеяться надо мной.

Я прячусь в чулане.

Сижу, сжавшись, на ступеньках, знаю, что рано или поздно найдут и выведут на чистую воду, но хочу максимально оттянуть эту пытку.

И вдруг слышу шаги…

Уверен, это идут за мной.

Открывается дверь.

На фоне светлого коридора я вижу огромные банты и знаю, что такие есть только у одного человека – у Тани!

Сердце снова падает куда-то в ноги.

Мне хочется крикнуть ей: «Таня, я держался, как мог!»

Она подходит, садится рядом со мной.

И первая кладет свою руку на мою.

Совсем, как взрослая, заглядывает мне в глаза, и говорит:

– Знаешь, я тебя все равно люблю…

И я смотрю на нее, смотрю… и чувствую, как пережимает мне горло, впервые в жизни, не от боли, не от стыда – от счастья… от любви… Так сидим мы.

И молчим.

Два влюбленных существа.

– Откуда?! – думаю я сегодня, 60-летний, седой и вроде бы уже что-то повидавший. – Откуда, – думаю я, – откуда проявилось в этой маленькой девочке решение – найти меня и сказать самые необходимые в этот момент слова. Которые не смогли сказать ни врач, ни психолог, ни даже мой папа. Откуда она знала, что именно ее любовь согреет меня и спасет.

И куда все это исчезает потом? Когда становишься «умнее, разумнее», и уже не торопишься никого согреть – а кто меня согреет?! Пожалеть – кто меня пожалеет?! Вступиться за кого-то – кто за меня вступится?! Когда понимаешь, повзрослев, и набравшись опыта, что природа человеческая – жить для себя, и только!

И вот уже не обнять, не понять, не простить… И вот уже, любовь – не любовь, а один расчет. И это называется «повзрослел», «стал умнее»? Странные мы, взрослые…

…Тогда, 56 лет назад, пришло ко мне спасение.

Мы сидели на ступеньках чулана… И я был счастлив.

А ты, Таня?!

С этого момента я уже больше никогда не просыпался в мокрой постели.

Все прошло.

И снова о дружбе.

Дело происходит в армии. Архангельская область. Зима.

Иду я по коридору казармы, а навстречу мне сержант, уже не помню, кто это был. Я только три дня в части, зеленый еще.

Отдаю честь (у нас сержантам честь отдавали). Он командует: «Ко мне, воин!»

Подхожу. Он берет меня за ремень (роста у него 1 метр 52 см).

Смотрит снизу-вверх и начинает накручивать ремень, который у меня не по уставу отпущен. При этом зловеще так говорит: «Борзеешь, воин?» Накручивает он ремень 6 раз.