Лена Барски - Сто дверей

Одна из особенностей фон Итальяно – после того, как он заключил человека в своё сердце, как в каменный мешок, в качестве признака особой расположенности к нему, ну и в подтверждении того, что он его знает, думает о нём – всё время говорить ему одно и то же. Даже если он тебя сегодня уже триста раз видел, он триста раз, как заевшая пластинка, повторит одно и то же, например: «Лена, ты же знаешь, я твой друг». Похлопает тебя без разрешения по плечу и как горный козёл поскачет себе дальше.

Я сначала не знала, как на всё это реагировать. Кричать караул, вызывать полицию, драться, выяснять отношения? Было в нём что-то невыносимо прекрасное – сиротское и неприкаянное, как открытая незалеченная рана, что-то одновременно иудейское и пиратское. Эти элегантные прыжки из одной стороны в другую – то итальянское, то немецкое – постоянная необходимость держать нос по ветру, а ноги в руках, носить с собой чемоданчик со сменным бельём на экстренный случай, и мгновенно менять ориентацию под силу не каждому.

Для этого необходим особый талант. Плюс его странное решение считать меня другом. И любить во мне то, чего во мне, на мой взгляд, вообще нет – русскую душу. Примерещилась ему эта русская душа на страницах глянцевых журналов в далёком подростковом возрасте. А мне отвечай. В общем, странно всё это. И немножко, как говорят на Руси, болезно. Так вот, перестала я на него обижаться. Как говорила моя мама, на больных не обижаются. И не знала, как была права.

Недавно на очередном из наших заседаний в школе разгорелись страсти. Коллеги выступали, перебрасывались словами, слова перерастали в мнения, мнения в противостояния. Я тоже где-то там сбоку прицепилась со своим особым мнением и голосом, который тоже хочет жить. Один за другим те, кто стояли рядом со мной, снимались с жёрдочки и, плавно взмахнув одним крылом, ловко перескакивали на тот берег. И вот уже заполыхали пожары. Языки пламени подбирались всё ближе и ближе и уже лизали подол моего платья.

Я стояла на своём берегу одинокая, как былинка, привязанная к позорному столбу, и ничего больше не ждала. И когда я уже думала, что всё, пришёл конец, и надо формулировать последнее желание, появился господин фон Итальяно без единого грамма жира. Он подкатился откуда-то сбоку, шепнул мне горячим шёпотом, как плюнул, в самую в середину уха: «Лена, ты же знаешь, я твой друг». И твёрдо встал на мою сторону. Так мы и стояли – я и он, посреди белого поля, без единого грамма жира. Уверенные в своём поражении. Но непобеждённые. Вокруг нас летали вороны, догорали пепелища, а я всё не могла поверить: неужели ты, действительно, мой друг?

На больных не обижаются. Как всегда говорила моя мама, нежно глядя на меня.

В жизни я особо не привязываюсь к вещам. Правильнее было бы сказать, что я не привязываюсь к вещам, когда они у меня есть. Любовь к вещам просыпается во мне поздно, оставляет после себя горький след, и в этом заключается весь фатализм моего существования.

Вот, например, была у меня когда-то сумка. Простая холщовая сумка. Самая лучшая сумка в мире. Нет. Неправильно.

Была у нас когда-то соседка Сара. Сара была беженкой из Чечни. Самой настоящей беженкой. До того я никогда не сталкивалась с беженцами. Тем более из Чечни. Сара мало рассказывала о себе и о своём прошлом. В Германию она приехала по программе помощи беженцам и вынужденным переселенцам вместе с сыном. Сына её я видела один только раз и то мельком. Он был постоянно в бегах и разъездах, то во Франции, то в Германии, то где-то ещё.

По рассказам Сары, сын собирался осесть во Франции, может быть, в Марселе, а может быть, в Нанте. А потом снова куда-то бежать. По рассказам всех остальных, убегая, он оставлял после себя много долгов, в том числе квартирных, и дважды в одном и том же месте не появлялся. Но это не имело никакого значения. Сама Сара производила впечатление человека, который на этом клочке земли находится временно.

С одной стороны, как бы постоянно, поскольку она всё время хлопотала о получении вида на жительство и неизменно получала отказы, а с другой – как бы временно. Что-то такое дремало в её глазах, что заставляло думать о сухом листке, гонимом ветром. То здесь он задержится, то там. А потом его снова всколыхнёт сильный порыв ветра, и он взлетит, выполнит немыслимый пируэт, который ему не принадлежит, и исчезнет в столь же немыслимой для него дали.

Сара была беженкой. Я – эмигранткой. Сара всюду ходила с цветными пакетами, которые тогда были популярны на родине: пластиковые пакеты различной степени плотности с разнообразными мотивами из жизни флоры и фауны. Она их меняла как перчатки. А у меня на плече болталась одна-единственная холщовая сумка натурального цвета без рисунков – достояние новой страны. Эта сумка была большая и просторная.

В неё помещалось много чего и даже то, что никуда больше не помещалось. И самое главное, её можно было носить через плечо. Эта простая сумка досталась мне от моего мужа Яцека. Тот в свою очередь получил её в подарок от своей мамы Терезы. Моя мама Люда, приезжая к нам в гости, штопала в ней дырки и пришивала лоскутки.

Я таскала её с собой каждый день и она внушала мне особенное чувство: что я на верном пути, что изменения происходят, но постепенно, и что меня несёт куда-то, но в совершенно определённом направлении, и там мне будет хорошо, и в целом, если присмотреться, то всё идёт по заранее намеченному плану. Сумка висела у меня на плече, я цеплялась за её ручки, как за верёвки подвесного моста над пропастью, и чувствовала, что не пропаду.

География моих перемещений в то время была небольшая. Я бегала в магазин, на прогулки и по делам. Толкала коляску с ребёнком. Всовывала в сумку памперсы, бутылки с молоком, запасы булок, печенья, фруктов, сменной одежды и всего того, что позволяло мне автономно существовать в течение трёх-четырёх часов с маленьким ребёнком за пределами дома. В ней же исчезали книги и тетрадки-словари с выписанными немецкими словами.

И каждый раз, гуляя с сыном, я надеялась посидеть на скамейке и поучить слова, пока тот спит. Но всякий раз, когда садилась на лавочку, он просыпался. И снова надо было вставать и идти. И тетрадка со словами падала на дно сумки, как в подземелье, и лежала там вперемежку с яблочными хвостиками и крошками от бутербродов в ожидании более подходящего момента. И этот момент когда-нибудь да наступал.

Сумка стиралась на шестидесяти градусах. И всякий раз выходила из стиральной машины как новенькая, сверкая новенькими же потёртостями и дырками, которые терпеливо зашивала моя мама, накладывая один перекрёстный стежок за другим.

Время шло, что-то случалось слишком медленно, или слишком быстро, или вообще не случалось, или случалось, но не то. А сумка всегда сохраняла свой невозмутимый вид, не создавала иллюзий и никого не обманывала, да и сама не обманывалась насчёт собственного вида, не приглашала к бесполезному эстетству и созерцанию и жила изо дня в день, как будто выполняла свой долг – тихо и невозмутимо. Не тратила время на бесполезные страдания, не меняла цвет, не линяла, не садилась и не уменьшалась и не увеличивалась в размерах.