Лена Барски - Сто дверей

И тут раздаётся телефонный звонок. В трубке слышно чьё-то тяжёлое горячее дыхание без слов. Откуда-то издалека доносится вой Максимилиана, который, очевидно, бьётся в родимчике и требует срочной транспортировки.

«Ваше время истекло. Слово имеет директор фабрики», – в моей голове раздаётся гулкий голос, который напоминает тяжёлые шары, катящиеся по каменному полу. Кто-то показывает на часы. Никто не заметил, как передвинулась часовая стрелка.

«Пять минут прошли! Долой!» – голос свирепеет и приобретает противный акцент с металлическим оттенком. Я вздыхаю и замечаю, что луч заката за окном давным-давно погас. Капли перестали звенеть. И луна потеряла серебристые паутинки.

Мгновенно выпрямляюсь и начинаю ждать.

Говорят, что нужно жить так, как если бы каждый день был последним. Только тогда можно всё успеть. Когда живёшь в Берлине, кажется, что тебе не хватит и всей жизни, чтобы посетить все его парки, озера, улицы, площади и достопримечательности. Иногда Берлин представляется безразмерным, и сколько по нему не езди и не ходи, хоть с утра до вечера без остановки, достопримечательностей не становится меньше.

И чем быстрее ты передвигаешься, тем недостижимее становится конечная цель – узнать Берлин. Особенно, если места, которые ты открываешь, перестают быть просто достопримечательностями, точками на карте, а становятся местом встречи и узнавания друг друга – людей, близких по духу, единомышленников, связанных похожей судьбой, живущих на одной волне, способных понять друг друга, разделяющих генетический код на 99.9 процента.

В одну из зим в Берлине мы открыли для себя озеро Wannsee. Обычно мы приезжали туда в воскресенье после завтрака, оставляли машину у вечно пустого ресторана и дальше шли пешком. Долго стояли на берегу озера, пятилетний Филипп бросал камешки в воду или разбивал палкой тонкий лёд, а мы смотрели в серо-голубую даль и впитывали в себя её холодную неподвижность. Потом шли по тропинке в лес, вдыхали запах сырой земли и шуршали прошлогодними листьями.

Филипп нёсся впереди на велосипеде, его стремительность и скорость вгоняли меня в состояние тревожности, которая так не соответствовала тому, что я здесь искала, – тишину и покой.

И я неслась за ним в панике вдогонку и надеялась его поймать, перехватить и вовремя вмешаться, и защитить от столкновения со встречными велосипедистами и прочими реальными и воображаемыми опасностями. Больше всего мне хотелось прижать его к себе и не отпускать.

И больше всего мне нравилось стоять на берегу озера и смотреть на воду, небо, чаек, пришвартованные на зиму лодки, скользить взглядом по их линиям, отмечать движение и отсутствие движения, наблюдать и не вмешиваться, чувствовать себя немножко беспомощной перед лицом безразличного совершенства природы. И понимать, как ты здесь бессильна. И ни о чём не думать, и становиться такой же неподвижной и холодной, как окружающий нас зимний ландшафт.

В один из таких дней на берегу озера, в тёмной узкой бухте под ветками раскидистых деревьев мы познакомились с немцем и китаянкой: Штефаном и Ян Цин. Они жили в небольшой двухкомнатной квартире на первом этаже в доме с жёлтыми стенами рядом в лесу и так же, как и мы, выгуливали пятилетнего сына Тома.

Это была очень необычная пара. Штефан высокий, худой, с острым носом и узким лицом с впавшими щеками, работал пожарным, а Ян Цин – среднего роста круглолицая молодая женщина с длинными чёрными волосами, собранными сзади в хвост, и сбитой ладной фигурой – подрабатывала переводами с китайского на немецкий, собиралась писать диссертацию по сравнительной лингвистике и искала научного руководителя по теме в университете Гумбольдта.

Она была стопроцентная китаянка, родилась и выросла в Китае, там же окончила школу и университет. Однажды на каникулах летом она поехала в Германию на экскурсию и в художественном музее Гамбурга Kunsthalle Hanburg в отделе немецкой романтической живописи XIX века перед знаменитой картиной Каспара Давида Фридриха «Странник над морем» познакомилась с будущим мужем.

Мы с ней как-то вдруг сошлись, что для меня было совершенно нехарактерно. Меня поразила в ней удивительная искренность и эмоциональность, которые хлынули мне в ответ на первый ничего не значащий вопрос: «А чем ты занимаешься?» Как будто её сосуд был переполнен, и мой вопрос добавил в него последнюю каплю, и его содержимое вырвалось наружу, как извержение вулкана. И не пропало. А впиталось в плодородную почву.

Так же, как и я, она выросла в интернате и искала замену родительской любви в привязанности к девочкам по комнате. Так же, как и я, она сбивалась с ними в перепуганную стайку, когда за окном гремела буря, на землю низвергались тонны дождя и небо разрывали молнии. И никто не знал, что будет дальше. Так же, как и я, она страдала от высокомерия профессоров в немецких университетах. Мы обменялись несколькими предложениями зимой на берегу озера Wannsee, и нам вдруг стало тепло и уютно, как если бы на нас опустилась тёплая шаль и защитила нас от холода, одиночества и сквозняков в длинных и бездушных университетских коридорах.

Мы стали ходить друг к другу в гости. Так же, как и у меня, у Ян Цин был комплекс: акцент в немецком языке. Говорила она бегло и почти без ошибок и для носителя китайского удивительно ясно и понятно. Но акцент и особая привнесённая интонация оставались. И это заставляло её каждую минуту существования в другом языке чувствовать, что она другая. Она была другая. В научных кругах, в которых она писала диссертацию и ещё надеялась найти работу, ту, которую хотела, – научным сотрудником, или ассистентом профессора или на худой конец лектором – и в повседневной жизни.

Она была другая, открытая и ранимая. Я её прекрасно понимала. Наверное, потому что сама была такая. И точно также страдала от предназначенности вечно быть другой. Вечно разной, вечно несовершенной, вечно не такой, как надо, вечно не достающей до верхней полки, требующей специального внимания, не попадающей или перегибающей палку. Вечно совершающей усилие, которое грозило перерасти в насилие, – над окружающим миром и самой собой.

Однажды Штефан и Ян Цин сидели у нас в гостиной на диване из чёрной искусственной кожи. В чашках дымился чай из предгорья Гималаев, на тарелках вырисовывались треугольники моего фирменного творожного пирога без муки на овсяных хлопьях. Они рассказывали, как купили квартиру в кредит, для детей, чтобы у них было будущее и ощущение дома, а не вечные перекладные.

– Вы планируете ещё иметь детей? – поинтересовалась я.

– Это наш второй ребёнок, – ответила Ян Цин. – У нас уже была девочка. Она умерла.