Тенгиз Маржохов - Лагерные этюды

В камеру привели мужичка. Показали на «пальму» – шконку на втором ярусе, и небрежно бросили: «Располагайся». Мужичок побросал пакеты с вещами под шконку и ловко вскарабкался наверх. Оттуда он стал весело переговариваться с оказавшимся здесь своим знакомым. Мужичок этот представился Николаем Григорьевичем и походил на малоросского бесшабашного проходимца. Кроме богатых усов и совсем не тюремного чуба, в нем было что-то бравое, казацкое. Он уже сидел несколько месяцев, нисколько не конфузился новой обстановки и держался нарочито приветливо и уверенно.

Пришел вечер. Дверь, скрипнув, открылась. Сапоги контролёра громыхнули о деревянный пол камеры. Контролёр обвел всех лениво-сосредоточенным взглядом, открыл планшетку. Началась проверка…

– Газимагомедов, – прозвучала новая фамилия.

– Курбан Габибулович, – бойко отозвался Николай Григорьевич.

Когда захлопнулась дверь, я поинтересовался у новичка.

– Ты, дагестанец?

– Да, даргинец, – ответил он, хитро улыбаясь, как раскрывшемуся секрету. – А как ты догадался? – задал он встречный вопрос.

– А кем может быть человек с такими паспортными данными? Но почему Николай Григорьевич?

Немного помявшись и попытавшись перевести на шутку, он все-таки рассказал, что являлся офицером, военным лётчиком, майором запаса. Участвовал в 70-ые годы в боевых действиях в дружественной нам Анголе. Где был сбит и неудачно катапультировался; парашют зацепился за высокие деревья тропического леса, с которых он чудом спустился, перерезав стропы. При этом закатил рукав рубашки и показал левую руку, покалеченное предплечье, на котором был след сильного ожога и дефицит кожи, и когда он шевелил пальцами, сухожилия были на виду и сокращались как у терминатора.

Это были сильные переживания, при них Николай Григорьевич становился серьёзным. Тем не менее он, довольно, закончил рассказ тем, что теперь инвалид и получает пенсию, а, следовательно, может не бояться пыток при дознании, принуждения к работе и побоев по прибытию в зону. Легкую задумчивость в нем вызывали лишь мысли о блатных, против которых иммунитета у него не было. И он решил придерживаться меня.

Позже лётчик прибыл в лагерь, где быстро освоился и держался довольно независимо. Сроку у него было пять лет. Отбывал за мошенничество. Нет такого преступника, который не найдет себе оправдание. И конечно, Николай Григорьевич не считал себя мошенником. Он заводился и с пеной у рта начинал ругать демократов и развал Союза.

– Вот раньше были времена! – вспоминал офицер запаса. – Приезжали в любой колхоз, на любое предприятие и брали всё, что надо: машину картошки, муки, крупы. Меняли на соляру, топливо, спирт, – браво жестикулировал он.

– Поэтому армию и развалили, и страну тоже, – замечал я.

На что Николай Григорьевич замолкал, мгновение пристально смотрел на меня, как на обидчика. Потом демонстративно махал рукой и собирал слушателей среди электората простых мужиков, с которыми сходился, надо сказать, запросто. Со многими был приятелем, с некоторыми на короткой ноге, над кем-то подшучивал и похлопывал по плечу. Короче говоря, подвязался в лагере неплохо, нужных ему людей умасливать умел ловко. Ни в чём не нуждался, на пенсию отоваривался в ларьке. Подписал у Хозяина (начальника колонии) разрешение на вынос продуктов из столовой, и ни в чём ограничений не знал, в баню ходил по желанию.

– Я захожу на вахту и говорю, как офицер с офицером! – хвастал он своей пробивной способностью.

Начальство его не трогало, уважало, смотрело снисходительно, мол, бывший… из наших… Ну с кем не бывает, тем более сейчас… время такое… чёрт ногу сломит. Не уголовник же. А по экономике каких только недоразумений не бывает.

Был даже эпизод, когда Николай Григорьевич отрезал купон, послал по почте и выиграл полмиллиона. В свободное время у него в проходе самодельный столик был завален газетными вырезками и старыми конвертами. Он собирал почтовые марки, в том числе и использованные, по всей зоне, отмывал, сушил и клеил снова на конверт. Письма посылал пачками, как легально – через спецчасть, так и нелегально – «ногами». Писал во все мыслимые и немыслимые инстанции: в общества ветеранов всех воин – от Великой Отечественной, до последней чеченской; во всевозможные попечительские советы, в местные диаспоры и так далее и тому подобное.

К нему приезжали какие-то представители отделения банка посмотреть купон и удостовериться в его действительности, и это всё при одобрении и посредничестве Хозяина. Кстати сказать, виды на полмиллиона имелись и у блатных, и они разрабатывали самые смелые планы.

Николай Григорьевич бегал счастливый по лагерю, показывая избранным заветные купоны и пакет бумаг к ним прилагающийся. Позже всё как-то улеглось, ажиотаж прошел, а выигранные полмиллиона оказались лохотроном, при котором вам предлагается, чтобы забрать выигрыш, послать некоторую сумму, потом ещё и ещё и т. д. Но одного результата наш отставной офицер добился – всё это время он был популярней Майкла Джексона, как у зеков, так и у администрации учреждения.

Изолятора и ПКТ (помещение камерного типа) Николай Григорьевич не нюхал, и вообще, твёрдо и уверенно шел к условно-досрочному освобождению по половине срока.

Меня Николай Григорьевич невзлюбил за прямоту и расхождение по политическим вопросам, но земляков уважал и поддерживал отношения – мало ли что?

И вот однажды меня позвал земляк Николая Григорьевича, дагестанец, погоняло Горец, человек пользующийся большим авторитетом в лагере. За плечами двадцать лет отсидки, две раскрутки. По молодости был подвержен испанским страстям, хватался за нож. Мимо такого ничего не проходило. Он предложил пойти к Курбану (для земляков Николай Григорьевич всё же был Курбаном).

– Хочешь посмотреть спектакль? – спросил Горец.

– Что случилось? – поинтересовался я, предполагая, что это неспроста.

– Вчера этот попутанный лётчик пригласил меня к себе на чифир, там нагрубил, нахамил при посторонних… Я попытался одёрнуть, но его несло… Совсем рамсы попутал. Пойдём, поприсутствуешь.

Мы зашли в пустую ленкомнату, Горец послал какого-то мужичка за Николаем Григорьевичем. В коридоре послышался голос, Николай Григорьевич бойко переговаривался с мужиками, возвращающимися в отряд с обеда. Дверь открылась и он зашел. На нём был разрешенный в отряде спортивный костюм, на ногах комнатные тапки. Николай Григорьевич поздоровался, хотя рассеянный вид говорил о том, что он не ожидал нас увидеть в обеденное время.

– Присядем, – предложил Горец.

Мы присели на корточки.

– Курбан, – начал Горец. – Ты вчера себя неправильно повел. Ты за меня что-то знаешь, или что-то хочешь мне предъявить? Хочешь предъявить – предъяви, – в руках у Горца блеснула заточка, он протянул её ручкой вперед. – На, делай… Если ты прав, делай!