Тенгиз Маржохов - Лагерные этюды

– А теперь что?

– Теперь тоже за убийство, только уже девять лет сроку.

– Опять руками?

– Да. Забил насмерть.

– Вообще-то за рецидив больше дают.

– Видать, они поняли, что я дурак и это не исправить, – сказал он вполне серьезно.

Позже Пузя завел себе кошку. Машка и Дашка, две молоденькие кошки одного помёта попали к нам в отряд. Дашка чёрная, Машка серая. До полугода котят воспитывал Буржуй, пока его по этапу на особый режим не угнали. Дашку взял один мужик, Машку Пузя. Но кошки, хоть и были одного помёта, оказались очень разные. Черненькая Дашка умница, воспитанная, на неё никто не жаловался. А серая Машка проказница, чертёнок. Лазила по подоконникам и тумбочкам, шарила по всем углам.

Как-то я полез под шконку, где стояла овощная коробка, достать лук и головку чеснока. В нос ударил противный аммиачный запах. Все овощи были прелые, порченные кошачьим ссаньём. В памяти промелькнула Машка, выныривавшая из-под шконки. Вот паскуда!

Я выбросил коробку и поставил новую. Пузе было сделано замечание, чтоб лучше следил за своей кошкой.

Через несколько дней, рано утром по бараку поднялся крик. Смотрящий сильно скандалил, ругался и обещал извести всех котов. Я заступился за живность, и мы поцапались.

– Кто тогда все пайки по полу раскидал?! – раздраженно спросил Смотрящий.

– Мужики. Они вчера бухали. Перебрали. Ходили шатались, падали. Походу они…

– Оставь, ты! Они не первый раз бухают!

Короче говоря, я нагрешил на мужиков и чуть не поругался со Смотрящим. Мужики, не помня всей ночной попойки, виновато молчали, с похмелья поверив в свои проделки.

Но когда я достал новую коробку и увидел, что и она уже загажена, накипело. Я нашел серую паскудницу – Машку на кухне, она лежала на коврике и облизывалась. Взял её за задние лапы, как кролика за уши, и понес на выход из барака. Она царапалась, пыталась укусить мою руку, перегибаясь, как гимнаст. Я ударил её об угол! Ударил второй раз – контрольный, и бросил тушку под лестницу. Судорожно подёргиваясь, она осталась лежать с открытыми глазами, противным кошачьим оскалом – гримасой смерти. Я велел пидорасам убрать под лестницей. Там осталось лишь небольшое пятно крови.

Вечером Пузя подошел ко мне, его «опийный взгляд» усугубляло возмущение.

– Ты, зачем кошку убил? – спросил он, пытаясь заглянуть мне в глаза.

– Тебе говорили: «Следи за ней». Она гадила.

– Да это не она, это чёрная, – начал уверять Пузя. Он отходил и возвращался, пытаясь привести новые аргументы.

– Не перекладывай с больной головы на здоровую, Пузя. Забудь, – посоветовал я ему.

Пузя смирился, забыл. Мы продолжали общаться как и прежде. Но когда меня заказали на этап и я прощался с отрядом, Пузя пожал мне руку, пожелал удачи и все-таки вставил. – Машку ты зря убил.

Год спустя в другом лагере ко мне подсел мотыльной мужичок.

– Тебя из Кривоборье сюда привезли?

Я утвердительно кивнул в ответ.

– А кто там из воронежских был?

Я назвал несколько имен, какие пришли на ум, в том числе и Пузю.

– Пузя это такой-то, такой-то? – описал он его и назвал место в Воронеже, где тот проживал. – Ему столько-то лет. Ровесник Плотника.

Я подтвердил, все совпадало.

– И как он там?

– Нормально.

– За что сидит?

– Второй раз за убийство.

– Первый раз да.

– А второй? – не понял я к чему он клонит.

– А про второй раз, что он рассказывал?

– Что забил человека…

– И всё?

– Всё.

– Значит, он не договорил. Он бухал в пивнушке. Вышел с собутыльником затемно. Я знал того мужика. Произошла ссора. Пузя его вырубил. Ушёл. Затем вернулся, выеб… л и добил.

– Буквально выеб… л? – не поверил я своим ушам.

– Да. Совершил акт мужеложства и добил.

Так звали прокопченного сухопарого мужика, пришедшего к нам в палату попросить чаю и познакомиться. Держался он просто и уважительно, бодрясь и храбрясь. Отвечал заученной скороговоркой. На вопрос – какого образа жизни придерживается, ответил:

– Воро б ской мужик!

– Воровской?

– Да. Воро б ской.

– Это как понять? – весело переглянулась молодежь.

– Ну… мужик, но не просто мужик, а… ну…

– Короче, придерживаешься воровских традиций.

– Да. Да.

– Откуда приехал?

– С Бомбея, – покривился он.

– С какого Бомбея?!

Кстати, Курбан очень даже походил на индуса или пакистанского беженца. Характерная копченость под действием холодно-умеренного климата лишь слегка поблекла, но не вытравилась совсем.

– С Барисаглебска, – уточнил он и поискал глазами местных.

– Как там положение?

Курбан сделал жалобное лицо, при этом нервно мял завернутую в газету заварку чая, полученную с общяка. От чифира все равно не отказался, пил смачно прихлебывая. Было видно, больше всего на свете он не хочет обратно в Борисоглебск, и лишь присутствие местных, не дает ему с легкой душой прямо высказаться об этом лагере.

– Откуда сам?

– С Таджикистана.

– Таджик?

– Да, – покивал Курбан утвердительно, не понимая – хорошо это или плохо.

Нужда заставляла Курбана постоянно наведываться в котловую палату за чаем и куревом. Как бедолага, он ничем не брезговал. Хотя с мужиками пытался поставить себя на уровне. Проявлял принципиальность, иногда гордость.

С братвой был вежлив, острые углы обходил. Как старый марабу, блуждающий по лагерной саванне, понимал, куда можно сунуть клюв, а куда не стоит. Короче говоря, был тот еще пройдоха, насколько позволял интеллект фарса и социалистическо-азиатский опыт.

От администрации мог стерпеть многое. Но, бывало, пускался во все тяжкие и сиживал в штрафном изоляторе. Изолятор ему даже нравился – просить насущное не требовалось – крыша хорошо грелась. Попавшие в камеру после Курбана, хвалили его за поддерживаемую чистоту и порядок.

Во мне Курбан нашел родственную единоверную душу, и большую советскую энциклопедию. Сталкиваясь с неразрешимым вопросом, проблемой, приходил ко мне.

– Салам алейукум рахматуло ибн ази… – приветствовал на азиатский манер. – Т ак дела?

Курбан не мог понять разницу между «как» и «так», и лепил когда как. Если при разговоре это не замечалось, то когда он писал малявы, а бывало и такое, буква «т», стоя не на своем месте, кренилась, как старый пляжный гриб на сухом песке.

Срок у Курбана был семь лет. За что сидит – не распространялся, говорил коротко: «За барана». Никто в душу ему не лез. Чем мог заинтересовать невзрачный таджик без поддержки с воли?

– За какого барана семь лет дают? За курдючного? Или золоторунного? – подкалывал я его, понимая – темнит «воробской мужик».

Много позже, уже в лагере, Курбан поведал мне, что приехал в Воронежскую область, поселок Семилуки на заработки. Дома у него осталась жена и дети. Ведь кормить семью как-то надо. А на родине гражданская война: Вовчики и Юрчики власть не поделят. Сеют свинец из оставленного после развала Союза оружия, собирают урожай мертвяков. И как простому человеку жить?