Евгения Палетте - Квадрат

– Это был июль сорокового, – сказал Руппс. – А через девять месяцев, в апреле, мы с Крекиньшем ушли в Россию. Балодис, о котором говорил Антс Крекиньш сегодня, тот, который заведует сейчас в Риге фондом взаимопомощи при Народном Фронте, остался в Латвии. Он был гренадером в латышском легионе. В 1942 ему было едва восемнадцать. Тогда его и призвали в легион повесткой из латышской Администрации. В Латвии была безработица. Тунеядствовать не позволялось. Так что – или в легион, или на работу. Принудительно прикрепляли. Он потом рассказывал. Интересно рассказывал… У него тут, у нас, сестра одно время жила. Приезжал. Не знаю, как сейчас. Может, и нет уже ее, – умолк Руппс.

На улице раздался громкий звук тормозов. Краев бросился к окну. За ним подпрыгивающей походкой заторопился Руппс.

– Что там? – спросил он.

– Ничего особенного. Собаку сбили. Все стоят. Но собака жива. Поднялась и пошла, – сообщил Краев. – Теперь водители заспорили. Ждут ГАИ…

– А-а… – возвратился Руппс на место. – Знаешь, чего мне иногда хочется? – неожиданно спросил он.

Краев посмотрел на него с любопытством.

– Встретиться с кем-нибудь из тех, с кем мы переходили тогда границу, – медленно проговорил Руппс. Особенно помню Шломо. И его бабушку Лию Абрамовну. С ними был еще мальчик, младший брат Шломо, и два племянника Лии. Их родителей убили «лесные братья», а бабушка взяла внуков и племянников и ушла в лес. И пошла, как она говорила – «на Восток». Что там смерть, что здесь смерть. «Так здесь, может быть, и дойдем, – говорила она. – Главное, выбраться из Латвии». Они со Шломо по очереди несли ребенка, мальчика четырех лет. Закутанный в старый вязаный платок ребенок все время плакал от холода. А на ночь я снимал свое длинное суконное пальто и давал им. Мы с Крекиньшем прятались под его, коротким. Так и спали. Где-нибудь под березой или кленом. Под соснами не очень-то поспишь. Слишком колко. Не столько спишь, сколько об иголках думаешь. Но хорошо было то, что ребенок был в тепле, под моим пальто. Тогда мы все говорили, что после войны должны встретиться. Но какое там. Другие дела были. Два латыша, которые были с нами, шли к родственникам, в какой-то приграничный хутор, в надежде найти там укрытие. Это были отец и сын. Шли они из города. И тоже убежали от полицаев. Хотя с трудом верилось, что там, куда они шли, было спокойней. На хуторе-то как раз каждый человек виден. Так что, перед самой границей с Россией мы с ними расстались. Скоро прощались мы и с Лией. Выйдя к Новосокольникам, дошли до Великих Лук. Мы были ободранные, голодные, но счастливые. Крекиньш, который за всю дорогу не сказал десяти слов – такой молчун был, – растрогался. Погладил всех ребят по голове на прощанье.

Кроме Шломо и его брата, с нами были еще два мальчика, племянники Лии – Марик и Стасик. Они умели ловить птиц. Потом мы этих птиц в ямке, в золе, пекли. В заплечном мешке у Шломо было семь буханок хлеба. И вот мы делили хлеб по кусочку. И пекли птичек. А Крекиньш молча носил всем в металлической банке воду. Сколько было надо, столько и приносил. И всегда знал, где ее взять, эту воду. Посмотрит, бывало, на всех своими круглыми блекло-голубыми глазами, как у его сына Антса, кивнет, и пошел за водой. Такая у него в этом походе специализация была, – улыбнулся Руппс.

– И что ж он потом-то к немцам переметнулся? – спросил Краев.

– Он узнал, что полицаи в Латвии сожгли хутор его отца, а самого отца расстреляли. Сначала они повесили ему на грудь табличку с надписью «Отец предателя», потом долго мучали, а потом расстреляли. Другой бы ожесточился, возненавидел их. А он взял и вернулся. Он вообще-то незлобивый человек, и даже, можно сказать, законопослушный. Но вот попал меж жерновами… – Руппс немного помолчал. – Я встречался с ним потом, после войны в Риге. Он сказал, мол, всегда чувствовал вину за то, что воевал в Советской армии. С того самого дня, как покинул Латвию. Так он мне сказал. И еще сказал, что его левые взгляды тут ни при чем. Он ощущал себя предателем, – пожал плечами Руппс. – Так он мне сказал, – повторил он. – Слаб человек…

– А Лия?

– Лия обратилась к советским властям. Потом она будто бы была вместе с детьми в эвакуации. Кто-то мне говорил… – вспоминал Руппс. – «Спасибо тебе, мальчик», – сказала мне Лия на вокзале в Великих Луках, когда мы прощались, – снова заговорил он. – Я знал, за что она благодарила. За пальто, которое я каждую ночь снимал с себя, чтобы ребенок не плакал от холода. Шломо укрывался старым пледом, который днем Лия накидывала вместо платка. Помню, она все говорила – «И чего этому Гитлеру нужно? Спросил бы Господа Бога, почему он одних сделал немцами, а других евреями. Всё от него, от Бога». «Ну, раз Бог так поступил, значит, он что-то имел в виду, – убежденно говорил Шломо, – значит, у кого-то нет чего-нибудь, что есть у других. Не может так быть, чтобы все были одинаковыми…» И в его серьезных темных глазах будто появлялась решимость. Может, и жив где-нибудь. Он-то моложе нас с Крекиньшем был. Но больше всего мне хотелось бы повидать Лию. Ее можно было спросить обо всем. И она всегда знала, что надо ответить. И знаешь, что я спросил бы у нее? Я бы спросил «Ты не знаешь, Лия, почему люди через семьдесят лет снова захотели сделать капитализм?» И знаешь, что бы она ответила? – опять спросил Руппс, посмотрев на Краева. – «Потому что каждый в этой жизни думает только о себе!» – вот что сказала бы Лия, – заключил Руппс. И посмотрел на Краева.

– И надеется, что уж он-то преуспеет, – усмехнулся тот.

– Тебе надо отдохнуть, – неожиданно сказал ему Руппс. – Что-то у тебя глаза красные.

– Я думаю, ты что-то хотел сказать. Или мне показалось? – спросил Краев.

– Совсем немного. Я боюсь, чтобы во вновь организованном Латвийском государстве не увлеклись опять национал-социализмом. Я говорю это потому, что все эти национальные комитеты, например, «Свободная Латвия» и многие другие, исповедовали национал-социализм с литовским, латвийским или эстонским оттенком. И рекрутировались туда бывшие офицеры и айзсарги, охранники. «Айзсарги» – это была военно-фашистская организация, созданная в 1919 году лидером Латышского крестьянского союза Ульманисом. Айзсарги были, по существу, вооруженной силой этого Союза. Да, я действительно боюсь этого, – заключил Руппс. – И буду молиться, чтобы этого не случилось, – добавил он.

Краев посмотрел на Руппса с интересом. Потом опустил свои всегда бывшие начеку глаза. Ничего не сказал.

– Да. Ты не ослышался, – сказал Руппс. – Я буду молиться, – повторил он, – как молился, чтобы мой двоюродный брат Ивар не стал заместителем одного из руководителей военной организации освобождения Латвии – КОЛА. Там уже было известно, что после репатриации немцев, которых «позвал фюрер», германские войска начнут активные действия с территории Латвии против Советского Союза. А формирование КОЛА должно было организовать антисоветское восстание. – Ну вот, я молился, молился, и его на эту должность не назначили, – полусерьезно сказал Руппс.