Евгения Палетте - Квадрат

Nolite flere, non est mortuus, sed dormit.

(Не плачьте, он не умер, но спит.)

Должно быть, часа два пополудни, подумала она, взглянув на давно остановившиеся на семи часы, висевшие на перекрестке. И, несмотря на то, что нужно было торопиться, по-прежнему шла медленно. Бывает такое – когда вдруг перестаешь бежать за трамваем, за распродажей, за временем, за зарплатой… То ли от усталости, то ли от сознания тщетности этих гонок (на всю жизнь всё равно не хватит, а завтра надо бежать опять), то ли от понимания чего-то неизмеримо большего – того, что есть в этом беге нечто условное, унизительное, раз ты, человек, Царь природы, не можешь без этого обойтись.

«Царь должен быть самодостаточным», – не раз приходила в голову мысль, от которой становилось весело. В такие минуты не хотелось думать ни о прогрессе, ни о его возможностях, ни даже об естественном отборе в пределах человеческой популяции, который именно благодаря этому прогрессу не только перестал работать, но, по мнению некоторых специалистов, перестал существовать вообще.

Естественный отбор, думала она, как ни мрачно это звучит, это серьезно. А ежедневная погоня за благами, имеющая, вообще говоря, тот же смысл, суетлива и мелочна. А раз мелочна и суетлива, то ее, эту погоню, можно опустить в каком угодно контексте.

И вот сейчас она, Катерина, шла медленно.

Вот идет Кло, думала про себя Катя Лошкарёва, слегка остановившись мыслью на этом «Кло» – имени, которое когда-то дал ей ее муж Роберт. Даже смеяться не хочется, подумала она. И мягкой, чуть расслабленной походкой продолжала идти по широкому тротуару, одному из немногих в этом европейском городе, где всегда экономили пространство из-за его недостатка, полагая, что его расширение должно происходить за счет крупных мыслей, которые неизбежно появятся (и появлялись) большей частью именно в стесненных обстоятельствах.

Теперь Кло думала о своем. Может быть, о себе. И рудиментарный инстинкт самосохранения, поскольку от некогда мощного комплекса мало что осталось, мобилизовывал совсем другую энергию – энергию постижения сопряженного пространства и себя в нем.

Серая, прямого покроя, чуть ниже колен юбка, заправленная в нее белая блузка с отложным воротником, широкий, средней высоты каблук, светлые волосы, собранные сзади в пушистый «хвост» – вот все, что можно было сказать о ней сейчас.

Но было что-то еще… что было заметно сразу, как только глаз выделял Кло среди множества других людей – молодых и старых, красивых и не очень, бегущих и идущих еле волоча ноги, или шагающих упругой молодой походкой мимо. Это была сопричастность – и с этим днем, и с этим воздухом, и с этими домами и перекрестками, и с этими людьми, идущими навстречу. И редкий взгляд не касался ее.

Сегодня Кло не торопилась. Она шла медленной, немного расслабленной походкой, красиво выбрасывая вперед ноги, шаг за шагом повторяя медленные, почти интимные движения загорелого тела. У нее была какая-то особая пластика во всем – во взгляде с легким близоруким прищуром, в том, как она смотрела на собеседника, слушая или спрашивая его, слегка cклонив голову набок так, что почти видна была та работа, которую она проделывала в эту минуту в направлении понимания. За одну-две минуты на лице ее отражались и сомнения, и готовность понять, и, наконец, постижение того, что понять было необходимо. И с собеседником устанавливался полный контакт.

В ее облике была какая-то абсолютная правда естества человеческой природы, незамутненная никаким налетом намеренного камуфляжа. И это было заметно сразу. Только потом обращали внимание на серую – вот как сейчас – юбку, или блузку, или большую хозяйственную сумку в клеточку, набитую до краев.

Из сумки виднелись две алюминиевые кастрюли, узелок, в котором угадывалось белье, китайский, ярко раскрашенный термос. Все это она несла домой из больницы, где в течение двух последних месяцев находился с повторным инсультом Руппс. И хотя он был уже два дня дома, за выписным эпикризом надо было приехать сегодня.

В какую-то минуту вспомнив, что отсутствует она уже часа три, Кло заторопилась.

Нужно было перейти дорогу, чтобы купить в супермаркете столичной колбасы. Руппс просил. И даже согласился подождать ее немного подольше…

Она редко оставляла надолго его одного. Знала – не любил Руппс оставаться один. Он даже не ходил, по своему обыкновению, вдоль стен, раздумывая и что-нибудь вспоминая, а тихо сидел на кровати или стуле в середине комнаты, прислушиваясь не повернется ли ключ в замке, не пришли ли Кло или Антон – ее сын, а его внук.

Нет, он не ходил по комнате, потому что одиночество выбивало его из привычного существования, нарушало сложившийся стереотип, сбивало ассоциативные рефлексы, смешивало и разъединяло реалии, и, если бы память не обладала свойством извлекать прошлое из цветов, запахов, динамических ассоциаций, то вряд ли бы он возвел свое хождение вдоль стен в непреложную ежедневную необходимость.

Это хождение вдоль стен в своей комнате давало ему возможность думать, сравнивать, вспоминать, опровергать… и убеждаться в чем-то таком, что не уходило, не отступало в прошлое всю его жизнь.

Думая о прошлом, Руппс видел там себя. Иногда он представлял себя и в настоящем, где все еще ощущал себя сильным, несмотря на болезнь и годы. А вот о будущем думать не любил. И, кажется, причиной этому были не только два перенесенных инсульта, но и что-то еще, что неизменно бывает в человеке, прожившем долгую жизнь.

Был Руппс высок, если не сказать долговяз, с крупным лицом, аскетически тонкими губами, большими руками и ногами и голубыми, словно две незабудки, глазами, которые сейчас уже почти ничего не видели.

Как только поворачивался ключ в замке, он радовался, и лицо его с каждой минутой становилось спокойней. Будто он только что возвратился откуда-то, и теперь, наконец, почувствовал себя в безопасности.

Поднимаясь со стула, на котором сидел, пока был один, слегка подпрыгивающей походкой он отправлялся в свое долгое путешествие. Вдоль стен. Откуда заблаговременно были убраны все препятствия, потому что несколько раз, наткнувшись на стулья, он падал. Один раз – сильно ударившись бедром. Но обошлось. Теперь, пускаясь в долгое путешествие, он помнил об этом всегда.

А Кло следила за тем, чтобы стены были свободны.

– Что-нибудь принести? – заглядывая к нему, обыкновенно спрашивала она.

Руппс поворачивал к ней лицо, на котором уже появлялась улыбка. И как-то отстраненно, словно только что отвлекшись от важного дела, говорил

– Да… что-нибудь можно. Ты тоже так думаешь?

Кло с пониманием кивала и молча шла в кухню, чтобы приготовить бутерброды с его любимой столичной колбасой. Обыкновенно часа через три после обеда.