Евгения Палетте - Квадрат

«Мама…» – опять подумал Руппс, все еще провожая ее глазами.

Она родилась в Латгалии, в семье безземельного крестьянина. И за то, что отец Руппса в свое время женился на ней, взяв без приданого, была благодарна ему всю жизнь.

Выросший в семье рабочего, отец Руппса в семнадцать лет ушел к латышским стрелкам. А в восемнадцать, в 1918-м, уже участвовал в подавлении левоэсеровского мятежа.

Несмотря на то, что в Латвии освобождение крестьян от крепостной зависимости произошло на сорок лет раньше, чем в России (1819 г.), крестьяне были освобождены без земли. И, чтобы прокормиться, надо было опять идти в кабалу к землевладельцу. Это были настоящие сельские пролетарии. И это же и было причиной того, что уже в XIX веке латыши были сильно пролетаризованы, по сравнению с другими народами царской России. Бедность, бесправие, разобщенность (в царской России Латвия входила в состав трех разных губерний – Латгалия была в составе Витебской области) сопровождали жизни и судьбы ни одного поколенья. Объединение страны стало возможно только после 1917 года. Тяжелый, подневольный физический труд в течение семи столетий, расправы и самосуд со стороны хозяев не могли не сказаться на формировании характера – закрытого, немногословного, терпеливого, «себе на уме».

А «на уме» у многих и многих поколений латышей было создание своего национального, независимого государства, во главе которого стояли бы люди своего рода-племени, понимающие нужды народа и ответственные за жизнь страны. В течение всей латышской истории не было не только своего государства, но и своей аристократии, каковой были немцы, когда-то завоевавшие эти земли. Не было своей латышской интеллигенции, традиционной носительницы народного самосознания. О людях, о нации просто некому было думать. Но – развивался родной язык, создавалось устное народное творчество, очень распространена в стране была грамотность. А латышские «дайны» удивляют и восхищают своим удивительным аскетическим тактом. В них всё – и горе и радость, и горечь утраты, и социум, и летняя страда, и любовь, и надежда. Латыши не создавали «плачи». Они создавали «дайны».

Завоеванные в XIII веке Орденом меченосцев, потом Ливонским орденом, латыши на долгие столетия попали под власть немецкого языка и немецкого порядка. И хотя самобытность так или иначе развивалась, многие говорили – «Хорошо жить на своей земле и быть гордыми, но сначала надо быть живыми».

Испытывая двойной гнет, социальный и национальный, люди не переставали думать о независимости.

Во время Первой мировой войны, в августе 1915 года, создаются первые латышские стрелковые подразделения, состоящие из добровольцев. Несмотря на то, что Брестский мир (1918 г.) вообще лишил латышей Родины – Латвия отходила Германии (а может быть, именно поэтому), люди встали на путь сопротивления. Они больше не хотели быть бессловесными.

И латышские стрелки были единственной реальной латышской силой.

Состоя в добровольных соединениях, стрелки везде демонстрировали высокую сознательность и боеспособность. И когда немцы захватили Кýрземе (Западную Латвию), сотни тысяч людей ушли от оккупантов. В том числе многие крестьяне, бросившие свои хозяйства – чего, как правило, при любой оккупации не бывает, Крестьянин сидит на своем добре до последнего. Но люди поняли, что они должны защищаться. И должны делать это сами.

То, что во время революции латышские стрелки охраняли Ленина, знал каждый советский школьник. Но мало, кто знает и теперь, что это не только экзотическая подробность, это была реальная необходимость. На огромных просторах Российской империи на тот момент это была единственная боеспособная сила с высочайшей дисциплиной, сознательностью, верностью долгу, не тронутая разложением, которое постигло российскую армию после и во время Первой мировой войны. Это произошло в результате революционной агитации, анархии, а затем выходом в 1917 году Приказа № 1 по Армии и Флоту, что и вовсе низвело российскую армию до бесформенной массы, уже не способной кого-либо защитить.

И единственными, кто на тот момент сохранил боеготовность и организованность, были латышские стрелки. Они отказали в поддержке Временному правительству и за пять месяцев до Октябрьского переворота встали на сторону большевиков. Они сделали это не потому, что за большевиками была сила, но потому, что в большевистской агитации была понятная им правда. К тому же у многих из них был опыт революции 1905 года. Понимая – если революция победит в России, она победит и в Латвии, они во имя этого большого дела приняли Ленина. И не пошли за эсерами в июне 1918-го.

И они вырвали независимость тогда, после Брестского мира, в 1920 году, когда Россия захлебывалась кровью на фронтах гражданской войны. Но через девятнадцать лет снова вошли в состав СССР. А тогда, в 1919-м, весной, стрелки установили в Латвии Советскую власть и ушли, оставив ее без вооруженной защиты, чем воспользовались буржуазные элементы (как в одной большой, но трагически невезучей стране через семьдесят лет).

И народ опять ничего не получил.

Стрелки ушли воевать тогда под Орлом и Кромами. И стояли насмерть, не пуская в Москву Деникина.

Но мечты о народном социализме не сбылись. Наступил социализм казарменный. Не стала свободной Россия, не стали и все другие, связанные с ней народы.

– Ушел? – спросил Краев, неожиданно открыв дверь в комнату Руппса.

Руппс кивнул.

Краев вошел в комнату. Сел напротив.

– Ну и что это, L”udzu, значит? – теперь Руппс спросил, в свою очередь, Краева.

– Это значит, что твои латыши хотят строить свое, независимое государство, – отозвался Краев. – Трудно им придется, – через минуту опять сказал он. – Из того, что он перечислил, самое трудное будет доказать, что Красная Армия вошла в Латвию незаконно. Многие еще живы. Помнят. И еще труднее – что все это было вопреки воле народа. Это будет самым трудным. Если они, конечно, всерьез задались целью убедить в этом всех.

– Да, пожалуй, – отвечал Руппс. – Я, например, тогда был этим самым народом. И мы с отцом молодого Крекиньша, которого ты только что видел, голосовали… или голосили… – посмотрел он на Краева. – Как-то у вас есть два таких похожих слова, – улыбнулся он. – Так вот, мы с Крекиньшем ходили на митинг и голосовали там за то, чтобы русские пришли как можно скорее. А сын Крекиньша называет их теперь оккупантами. Я хорошо это помню, – сказал Руппс. – Мы со старым Крекиньшем, – продолжил он через минуту, – всё это видели своими глазами. Это было всеобщее ликование. Тогда вышел весь трудовой народ. Абсолютно весь трудовой народ Риги и ближайших окрестностей. Всё население! Люди не видели русских девятнадцать лет! – он умолк, сделав паузу. – 17 июня 1940 года в Ригу пришли советские танки. В этот же день открылись ворота Центральной тюрьмы и вышли политические заключенные. Все были в ожидании больших перемен и не скрывали радости оттого, что приближается к концу правление Ульманиса. И потому, когда вошли танки, люди бросали на них цветы. На эспланаде, куда подъехали танки, население пыталось разговаривать с солдатами. Но те не вступали ни в какие разговоры. А потом на пристанционную площадь, в толпу народа, ворвалась конная полиция.