Игорь Изборцев - Здравствуйте, я Коля!

Ты иногда не посылала миру,

Заглохла б нива жизни…

Ну а мы уж сами решим о ком это сказано…

Суда Божьего околицей не объедешь.

Народная мудрость

К старости Григорий Онуфриевич сделался человеком крайне интеллигентным. Он даже кашлять научился очень деликатно, на французский манер. Так что супруга его, Клавдия Устиновна, однажды ему заметила:

– Гришенька, ты как-то по-другому стал теперь кашлять, совсем как наш покойный барин Василий Васильевич?

Ах, если бы она умела читать мысли и увидела бы, в каких вальсах и мазурках кружились в мужниной головушке слова и буквы (облачённые теперь исключительно во фраки и цилиндры) – удивлению её не было бы предела… Но и то, что она слышала, немало дивило её робкую душу. Отходя ко сну, Григорий Онуфриевич мог, например, вдруг резко откинуть с груди приткнутое супругой одеяло, протянуть к потолку руку и дрожащим голосом воскликнуть:

Этот лавр был нимфою молящей,

В той скале дочь Тантала молчит,

Филомела плачет в тёмной чаще,

Стон Сиринги в тростнике звучит… 1 1 Фридрих Шиллер, Боги Греции, 1788.

А когда с конюшни доносилось лошадиное ржание, Григорий Онуфриевич, по-интеллигентному неспешно гладил сухой стариковской ладошкой воздух и со слезой в голосе шептал:

Бог лучезарный, спустись! жаждут долины

Вновь освежиться росой, люди томятся,

Медлят усталые кони, –

Спустись в золотой колеснице! 2 2 Фридрих Шиллер, Вечер, 1795.

Простоватая Клавдия Устиновна мало разумела мужнины слова и лишь боязливо качала головой:

– Гришенька, Гришенька, бедненький мой, на конюшенку хочешь вернуться? Сердечко истосковалось? Только там уж давно новый кучер Петруха, покойного барина лакея сын, помнишь его, иль нет?

Но Григорий Онуфриевич не отвечал, он думал о чём-то своём – глубоком и очень-очень далёком: и от этой скромной, украшенной лишь истёртыми домоткаными ковриками, да пожелтевшими кружевными салфетками, комнаты, и от изводящей себя щемящим чувством тревоги супруги, тихо плачущей и утирающей слёзы краешком беленького головного платочка. А Григорий Онуфриевич, напротив, чуть заметно, лишь уголками губ, улыбался, и его похожие на серые моховые кочки брови то медленно поднимались вверх, то опускались вниз, словно танцуя польский полонез. Постепенно дыхание его менялось, становилось ровным, глаза его смыкались и он засыпал. Клавдия Устиновна тут же семенила к его постели, оправляла подушку и крестила мужа мелким, частым крестом, словно солила.

А Григорию Онуфриевичу уже снился сон, похожий на все предыдущие, что снились ему с той поры, как слёг он в этой последней своей болезни. Снился ему его покойный барин Василий Васильевич, улыбающийся, бодрый и молодой. Шли они, как обычно на конюшню, осматривали лошадей, барин довольно хмыкал и хвалил своего старого кучера за усердие и старательность. И были эти слова для Григория Онуфриевича слаще мёда, сердце его таяло, словно кусочек сахара в стакане вечернего чая… Потом они осматривали бричку и Василий Васильевич со знанием дела сжимал обода колёс и пробовал на крепость рессору. Иногда делал Григорию Онуфриевичу замечание, но очень по-доброму, улыбаясь и деликатно покашливая.

Закончив с делами, они отправлялись в барские покои, где на большом семейном столе уже пыхтел раскалённый самовар. Чай подавали в мейсенском фарфоре с пастушками и купидонами, и Григорий Онуфриевич испуганно ёжился, чувствуя неуместность своего здесь пребывания. Но Василий Васильевич вёл себя совсем по-братски, весело шутил, сдувая с налитого в чашку чая жар. Нахваливая пироги с брусникой и яблоками, покачивал головой и, закатывая глаза, приговаривал:

– Ох, хорош, шельмец! Отведай, друг Григорий! Такие титовские на этот год уродились, век того не бывало!

Покончив с чаем, Василий Васильевич откидывался в кресле и читал из книги с красивым сафьяновым переплётом:

«Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,

В ту бездну прыгнет с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой:

Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной» 3 3 Фридрих Шиллер, Кубок, 1797.

Потом Василий Васильевич довольно жмурился и наставлял Григория Онуфриевича чем-нибудь нужным и полезным.

– Ты брат, Григорий, запоминай, что я читаю, – по-отечески ласково говорил он, – ан-нет, и пригодится? Не знаешь ведь, как жизнь-то повернётся. Я ведь постиг твою кучерскую премудрость? Или не веришь? – Василий Васильевич испытующе заглядывал Григорию Онуфриевичу в глаза, да так внимательно, словно в самую душу смотрел. Последний смущённо отводил взгляд, а Василий Васильевич с деланным негодованием восклицал:

– Ну не думал, брат Григорий! Не думал, что ты таков! Ведь мы с тобой вместе столь вёрст промчали! Сочтёшь ли? Так позволь, я тебе докажу! У соседа нашего отставного премьер-майора Виталия Сергеевича Боровкова с часу на час бал начнётся. Так что я сам сей момент снаряжу экипаж и домчу тебя, родимый брат мой Григорий, до боровковских Больших Прудов.

– Возможно ли это, барин? Помилуйте, увольте! – испуганно шептал теряющий голос Григорий Онуфриевич.

Но Василий Васильевич оставался непреклонным:

– А подать сюда фрак для друга моего Григория! – кричал он строгим голосом. – А для меня кучерский камзол!

Бегал по дому лакей Птолемей, давно покойный, но нынче, во сне, живой. Исполнял приказанное и метал смертельные, как весенние грозы, взгляды в сторону Григория Онуфриевича: мол, по Сеньке ли шапка?

Но что поделать супротив барской воли? Вскоре пара каурых несла их бричку с откинутым верхом в сторону усадьбы премьер-майора Боровкого. В кузове, на обтянутом кожей сидении, как петух на насесте, ютился Григорий Онуфриевич. А на козлах рядом с Птолемеем действительно восседал Василий Васильевич, оставшийся, правда, в подобающем его положению костюме…

А потом были менуэты, полонезы, мазурки. И во всём этом, словно видя сон во сне, участвовал оробевший, но ещё более удивлённый, Григорий Онуфриевич…

На обратном пути они с Василием Васильевичем, как заправские друзья, сидели оба вместе в кузове экипажа и слушали как кто-то (уж не понятно кто: то ли Василий Васильевич, то ли сам Григорий Онуфриевич?) читает весёлые озорные стихи:

От снега – холод, ночь – темна,

Без ног – не разгуляться,

Сияет на небе луна.

Едва ли логика нужна,

Чтоб в этом разобраться.

Но метафизик разъяснит,

Что тот не мерзнёт, кто горит,

Что всё глухое – глухо,

А все сухое – сухо. 4 4 Фридрих Шиллер, Мудрецы, 1795.

В этом месте Григорий Онуфриевич обычно просыпался. Некоторое время, приходя в себя, растерянно смотрел в потолок, слушая, как рядом на раскладной кроватке ворочается во сне Клавдия Устиновна. Он крестился, читал Иисусову молитву, и мучительно думал: сон это или воспоминание о бывшем? Изнурённая старостью и болезнью память мало ему помогала. Было или не было? Наваждение или явь? Он терзал себя этими мыслями до первого света, когда поднималась с постели исполненная заботой Клавдия Устиновна и тут же устремлялась к нему, ловя его дыхание и ощупывая лоб. И он, показывая, что живой, тут же начинал читать по памяти из той самой сафьяновой барской книжки, которая непонятным образом, не подчиняясь тлену времени, угнездилась в его голове, где всё было повержено и разрушено, и лишь она невредимо существовала, побуждая постоянно обращаться к себе.