Виктор Королев - Самый страшный день войны

Странно, но маму не призвали на окопы – наверное, отчим добыл ей фиктивную справку. А то ведь за уклонение от труд-повинности – штраф огромный или судимость, полгода исправительно-трудовых работ.

Об этом рассказал перед началом работ молодой военный с двумя кубиками на петлицах.

– Это вам не канава! Это важнейший стратегический объект, – вещал он, мотая головой и срывая голос. – Ров должен спасти наш родной город от вражеских танков. И создавать его надо качественно, по регламенту. Два метра глубина, пять метров ширина поверху. Одна стена должна иметь уклон сорок пять градусов, другая – шестьдесят. Это чтобы земля с откосов не осыпалась. Буду проверять лично, так что халтурить не советую. Надеюсь, все понимают, что тут тоже фронт, пусть и трудовой…

Разобрали инструменты, и началась безостановочная, ужасно тяжёлая работа. Ближе к вечеру позволили развести костры, а тех, кто совсем выбился из сил, отправили готовить ужин. Любушка попала в их число.

Сверху она видела, как этот строгий военный ходил по дну канавы с землемерным циркулем и транспортиром. Ругался, заставлял исправлять огрехи. И сколько человек работает, тоже было видно сверху. Сотни людей, как муравьи, копошатся в гигантской канаве. Её дома не видно отсюда: до Александровки километра три, и то если напрямки, лесом.

Уже стемнело, когда разрешили всем подняться наверх, к кострам. Люба подошла к военному.

– Разрешите спросить, товарищ командир?

– Разрешаю, коли такая смелая.

– Я вот сверху видела, как вы угол меряете на глазок транспортиром маленьким. А можно ведь шаблоном. Быстрее во много раз будет…

– Каким таким шаблоном?

– Ну… Сколотить из досок или из фанеры щит, одна боковина под сорок пять градусов, другая – под шестьдесят. Укрепить его на двухколёсной оси, и лошадь его протянет по дну рва, сразу все погрешности срезая. А если где совсем уж не соблюдены размеры, возница лопатой сам всё исправит…

Военный долго смотрел на неё.

– Надо же! Такая худая, а умная!

– Если меня кормить, отъемся быстро! – почему-то ответила Любушка.

И засмеялась. Военный улыбнулся тоже. Как-то по-доброму, тепло.

– Как звать-то тебя? Любушкой? Красивое имя! Молодец, Любушка!

Следующие три дня Люба работала возчиком шаблона, потом стала официальным бригадиром, главной над тридцатью землекопами. А на четвёртый день прилетели немецкие самолёты.

Сначала все услышали жужжание моторов. Хоть и далеко ещё, но всем показалось, что это не наши, не по-нашему гудят – как-то зловеще, что ли. Потом увидели их, когда они стали собираться в стаи над городом, словно осы или птицы какие-то. И эти стаи кинулись клевать дома. Всё на горизонте задымило, заволокло облаками серой пыли. А тут же раскатами загрохотало, докатилось до них эхо взрывов.

Самолёты уходили к лесу, перестраивались. И там они тоже сбрасывали бомбы. Прямо на Александровку. Кто-то прибежал из знакомых:

– Люба, в ваш дом бомба попала! Беги скорей!

Она не помнит, как промчалась через лес эти три километра.

Вместо дома – огромная дымящаяся воронка. С одного края догорала баня, с другого – сарай. Всё в щепки, всё в саже, какие-то обгоревшие бумажки летают в воздухе, словно чёрные бабочки.

– Мать-то твоя с отчимом в город уехали с утра. Никого дома не было, считай, повезло, – нашёптывала соседка.

Приехали пожарные. Залили остатки сарая, дали подписать какие-то бумаги, уехали.

Отчим с матерью примчались, оба белые, как полотно. Отчим одной рукой пытался ковырять обгоревшим поленом чёрные клочья. Заначку свою, наверное, искал. Потом подошёл.

– Ладно, ништо… Компенсацию получим за дом – новый купим, сейчас задёшево вдовы отдают…

– Не будет компенсации, я уже документы подписала, всё в фонд обороны пойдёт, – по привычке, не глядя на него, тихо сказала Люба.

Отчим уставился на неё, выпучив глаза. Лицо его сначала зарозовело, потом стало красным, а потом багровым, с синеватым отливом. Обгоревшее полено, сжатое когтистой клешнёй, поднималось медленно-медленно, как в кино.

– Любушка, твою мать, что ж я сразу-то тебя не прибил?! Стой, тварь!

Убежала в одном жакете с комсомольским билетом в кармашке. Ночевала в стогу, было очень холодно и страшно, есть хотелось до колик в животе.

На окопы больше не пошла. Утром добралась до города, в райкоме комсомола рассказала всё как было, там дали какую-то записку в военкомат.

– Математику сдала на «хорошо» – это хорошо, – сказал военком. – Что добровольцем хочешь на фронт, это тоже хорошо. Мог бы тебя прямо сейчас в школу зенитчиц определить, но уж больно ты худая!

– Если кормить, я быстро отъемся! – устало выдавила из себя Любушка.

Военком усмехнулся. Выписал предписание.

– На! Во дворе стоит машина, водителю отдашь – и в добрый час!

Отдала бумагу, залезла в кузов. Там на скамье спиной к кабине уже сидела одна девушка. Назвалась Катей. Оказалось, что ехать им вместе, в школу зенитчиц. Катя протянула Любе полгорбушки чёрного хлеба.

– Хочешь есть? Бери! Больше у меня ничего нет.

Когда машина тронулась, они уже были подругами на всю оставшуюся жизнь. Обнялись и обе уснули, хотя трясло в кузове изрядно.

Любушке приснился отец. Как всегда, добрый. Мягкими руками он гладил её по голове.

Катя спала, прижавшись спиной к кабине полуторки. Ей снилась мама.

Мама у неё была очень красивая. На актрису немого кино Веру Холодную похожа. Такой же прямой нос, выразительные глаза, вьющиеся тёмные волосы. Мама все фильмы с её участием видела, а когда ездила по профсоюзной путёвке в Одессу, ходила там на кладбище, цветы положила на её могилу.

У мамы на столике перед зеркалом стояла почтовая открытка с портретом этой актрисы. Мама говорила, что эту открытку ей Алик давно подарил.

Аликом она звала Катиного папу. Благодаря Вере Холодной мама с ним и познакомилась. Когда Катя подросла и просила маму рассказать о знакомстве, мама всегда счастливо улыбалась и в который раз вспоминала:

– Это на Пасху было, в двадцать третьем году. Начало апреля – это ранняя Пасха считается. Но снегу уже не было, очень тёплый и солнечный день. Так радостно было на душе после всенощной! А как вышли на паперть, я его сразу увидала. Стоит, рыжий-рыжий, жмурится на солнце, голова без кепки, очки блестят, волосы огнём горят. А я возьми да и скажи: «Христос воскресе!» Он мне: «Воистину воскресе!» А я ему: «Так и похристосоваться бы надобно!» Трижды расцеловались. У меня платок с головы сползать стал, я его поправлять, а тут прямо глаза в глаза – взглядами-то и встретились. И всё – пропала я…