Константин Поповский - Мозес. Том 2

Нельзя, впрочем, оставить без внимания и еще одну легенду, которую с удовольствием рассказывали явные недоброжелатели высокопреосвященного митрополита Филарета, тогда как на самом деле ее, пожалуй, следовало бы рассказывать его почитателям, – эту сомнительную историю о том, что каждую пятницу с восходом звезды келейник Филарета затворял все ворота и занавешивал все окна, чтобы никто не мог подсмотреть, как высокопреосвященный владыка зажигал у себя на столе две субботние свечи и, дождавшись захода солнца, читал молитву на зажигание свечей, твердо произнося – Барух Ата Адонай, Элогейну Мелех, гаолям, ашер кидшану бе-мицвотав, ве-цивану легадлик нер шель Шабат .

Что значило всего лишь Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и повелевший нам зажигать свечи Субботы .

И читая это, он крестился на образ «Владимирской Божьей Матери» и на образ «Нечаянной радости», а также на образ «Божьей Матери Троеручицы», и на образ Спасителя, чтобы потом благословить вино и хлеб, приступая к субботней трапезе. И все это было, конечно, только сном, только видением, только грезой и тенью, хоть об этом и не следовало так уж сильно печалиться, потому что, в конце концов, мы так же мало знаем, что такое сон, как и то, что такое бодрствование.

Теперь, по прошествии стольких лет, он вспоминал иногда первое впечатление, которое получил от содержимого этой потертой кожаной папки с когда-то золотым тиснением, – этой повидавшей виды папки, которая легла на его стол на следующий день после последней встречи с госпожой Ханой Зак, – той самой встречи, которая случилась всего за несколько дней до смерти рабби Ицхака.

Первое, что бросалось в глаза, кроме ожидаемых пожелтевших конвертов, открыток, каких-то квитанций, счетов, машинописных листов и визитных карточек, было обилие цитат. Чаще – без каких-либо отсылок к источнику, реже – с указанием одного только имени автора. Записанные на отдельных листочках, карточках, обрывках (одна даже на оборванном газетном поле, другая – на чьей-то визитке), они мало чем отличались от прочих листов, которые он вынимал поочередно, – ну, разве что кавычки. К тому же, почерк оставлял желать лучшего.

Кстати, о почерке. Неровен, мелок, тороплив, – словом, далек от совершенства. Буквы («а» как «о», «р», «б» и «д», как одна закорючка, «о» стремится превратиться в точку) скользили, не цепляя друг друга, каждая сама по себе, и, вероятно, поэтому почерк казался прозрачным. Да, он и был таким. Сквозь него – отвлекая внимание от написанного – проступало пустое пространство листа, на фоне которого одиноко висящие буквы и слова казались лишними, и возникало забавное желание смахнуть их, как смахивают со стола хлебные крошки. Во всяком случае, таково было первое впечатление.

Склонность к цитатам – несомненно, это был признак. Возможно, со временем, не составило бы труда выяснить его смысл. Пока же оставалось довольствоваться первыми пришедшими в голову соображениями. Ну, например, можно было отметить, что цитировать – означало, конечно, в первую очередь – сознательно вводить в заблуждение.

Посыл: цитата не имеет ничего общего с контекстом, из которого она извлечена.

Пояснение: фраза умирает, чтобы родиться вновь в качестве цитаты; она рождается с новой душой, хотя и в прежнем обличии, ибо ее новое содержание (которое можно было бы назвать ее душой) никогда не совпадает с содержанием, которым она обладала в первоначальном тексте. Фраза, ставшая цитатой, живет иной жизнью, чем жизнь оставленного ею текста.

Доказательство отсутствовало ввиду очевидности доказываемого.

Способность любой фразы превращаться в цитату, демонстрировала, ко всему прочему, еще и загадочную способность ее быть и – вместе с тем – не быть. Вызывать из небытия все новые и новые пространства и вновь обращать их в небытие. Любая фраза существовала только как возможность, – дверь, за которой можно было найти неограниченное число новых вариантов. Сама по себе она была ничем, буддийской Марой, улыбкой призрака (как, впрочем, добавил он, и та свобода, олицетворением которой она могла бы служить). Нелишним было бы заметить и то, что существуя внутри текста и благодаря ему, каждая фраза таила угрозу этому тексту; от нее шел почти неуловимый, но соблазнительный аромат грядущего предательства и раздора, против которых не было защиты. – Что побуждало ее к этому? Желание самой превратиться в текст? Преодолеть свою ограниченность? Вобрать в себя весь мир? Самой стать миром? Но все это значило бы: дать бытие всем возможным фразам, которые, в свою очередь, также были бы чреваты предательством и гибелью, – свобода, несущая смерть, смерть, порождающая свободу, – скучная диалектическая игра бесконечной череды смертей и рождений, где и фраза, и текст, и весь мир обращались в нечто зыбкое, сомнительное, не имеющее ни имени, ни значения…

Эти – неизвестно, с какой стати возникшие соображения – он записал тогда же в том самом виде, в котором они пришли к нему в голову. Записанное, вероятно, и теперь все еще лежало где-то среди бумаг, но оно осталось в памяти вместе со смутным беспокойством, причиной которого, похоже, послужила растрепанная тетрадь в черном потертом коленкоре, которая пряталась на самом дне папки.

Впрочем, беспокойство, скорее, было связано не с самой тетрадью, о содержании которой он пока еще ничего толком не знал, а с записанной на титульном листе цитатой из платоновского «Евтидема», который он, по странному стечению обстоятельств, листал несколько недель назад:

« – Разве то, чего нет, – это не то, что не существует?

– Да, то, что не существует.

– И дело обстоит разве не так, что то, чего нет,

нигде не существует?

– Нигде.

– Возможно ли, чтобы кто-нибудь, – кем бы он ни

был – так воздействовал на это несуществующее,

чтобы создать его, – это несуществующее?

– Мне кажется – невозможно, – отвечал Ктесипп».

Конечно, папка, которую дал ему отец, пролежала на его столе, наверное, целую вечность, прежде чем однажды он осмелился, наконец, вновь открыть ее.

Пока она лежала там, в дальнем углу стола, среди других папок и бумаг, – обыкновенная черная папка с поблекшим золотым теснением в углу, – он отводил глаза всякий раз, когда его взгляд случайно касался ее, а однажды даже положил на нее какие-то бумаги, словно бы случайно, но на самом деле прекрасно сознавая, что это было сделано только для того, чтобы не видеть эту черную, потертую, бросающуюся в глаза кожу с истрепанными краями, – эту крошащуюся на сгибах старую папку для бумаг, на первый взгляд – безучастную ко всему (так, впрочем, всегда вели себя все вещи), но на самом деле, не оставляющая без внимания все, что происходило вокруг и только ожидающая подходящего случая, чтобы однажды выплеснуть наружу весь тот ужас, который таился в ее глубине, чего, наверное, можно было бы избежать, только если бросить ее в камин, или, в крайнем случае, отнести в кладовку, где в большом деревянном сундуке были обречены хранить жалкое и уже ни для кого не опасное существование никому не нужные бумаги, отслужившие свой срок книги, письма и старые счета.