Игорь Герцев - Пиромания. Между Геростратом и Прометеем

Город дождя. Не было бы дождя – не было бы города.

Был бы, но другой, не такой, как в дожде. Торжественный в своей грусти. Многоканальный. Кариатидами удерживая порталы, львами защищая бронзовые тяжелые двери, протыкая небо шпилями, живет мой город. Отражая лужами облака. Серые облака на сером зеркале асфальтовых рек.

Дворы-колодцы. Заканчивается стена – начинается небо. Лишь границей меж ними – жестяное кладбище крыш с покосившимися крестами телевизионных антенн.

Под шелестящий шелковый шепот. Заснуть. Плыть по лужам. Вперед. Сквозь дождь.

На маскараде нашей земной жизни дух, обретающийся под внешней оболочкой, проглядывает иногда во взоре сквозь прорези маски, встретив родственную натуру.

Пятый этаж. Окна в колодец. «Но нечего пить». Темно. Сыро. Кошки. Стертые ступени. Чугунные перила. Достоевщина.

Звонок. Еще два. Шаги. Щелчок замка. Простуженный скрип двери. Взгляд хозяина из отворившейся пещеры, молча пропускающий внутрь. Дверь открывается шире. По коридору, скрипя половицами, растворяясь в темноте, шагов десять, и легкий свет сквозь щелку приоткрытой двери в комнату. Бутылка вина как пропуск.

– Проходи, сейчас принесу стакан.

В комнате уже сидят трое: длинноволосый ровесник с бэйби, укутанные в складки темноты, завороженно уставились на вращающийся канделябр, заменяющий здесь люстру, и незнакомый мне человек угрюмо курит длинную и явно не табаком забитую беломорину.

Волосы до плеч. Перетянуты бечевкой на лбу. Усы, борода. Вернее, просто не стрижен и не брит. Разница антагонизирующих стилей. Джинсы цвета полинявшего неба. Холщовая рубаха навыпуск. Черная, на швах выразительно вытертая. Глаза внутрь. Даже не внутрь себя, а внутрь чего-то непонятного, непонятого. В То, что с другой стороны Этого. В То, что бок о бок с Этим, но не здесь, что чувствуешь, а не видишь. Весь Там. А здесь так, кусок себя. Блудный ребенок цветов. Цветы еще живы, а детишки уже прокажены. Печальная участь.

Свечи в канделябре, капая воском, вращаются по часовой стрелке, создавая иллюзию движения по кругу всей комнаты, и заставляют предметы, ее населяющие, отбрасывать вибрирующие и плывущие по стенам во власти центробежной силы тени.

Закрутив веревку, на которой подвешен, канделябр движется медленней. Останавливается, чтобы начать вращение в другую сторону, и на мгновенье все вокруг замирает: стол с лампой у окна, массивный резной шкаф начала века, журнальный столик со стоящим на нем бокалом розового содержимого, массивный кожаный диван, два дочерних кресла, стеллажи с книгами, полностью закрывающие одну из стен. И можно не смотреть на них, чтобы понять обреченных быть соседями Шопенгауэра и Рериха, Ницше и Гессе, Бердяева и По, ну и обязательно где-нибудь завалялся Дайсэцу Судзуки, Карлос Кастанеда и Ричард Бах. Неоинтеллигентская окрошка.

В углу обои отстали и виднеется кирпичная кладка с надписью, по-видимому, углем, «The Wall». Черно-белый портрет великого сумасшедшего, давно уже почившего в бесконечно-лживых пространствах ЛСД, Сида Баррета. Поразило сходство незнакомца, сидящего напротив портрета, и самого портрета. Как-то нескромно похожих.

Мир замер, готовый двинуться в другую сторону. Утончился в доказательство того, что любой покой – иллюзия. Вздрогнул и начал вращение против часовой стрелки.

Вернулся со стаканом в руке мой друг. Налил из початой бутылки, протянул мне и сел рядом на пол.

– Чувствуешь магию огня?

Вопрос вывел меня из летаргии, возникающей всякий раз при соседстве свечей. Крохотный желтый с синими прожилками огонек, но сколько обаяния. Трепетное, дрожащее пламя. И всегда вверх. А если не вверх, то гаснет. Зачем попусту силы терять? Комната купается в золотистой ауре и протягивает к свечам похожие на руки тени. Тьма греется светом.

– Чувствую, но почему магию? Что может быть естественней света?

– А что может быть естественней магии? Сколько существует огонь – столько люди смотрят на него, зачарованные непонятным превращением вещества из грубого в летучее, горячее и сияющее. И это удел любой тонкой вещи. Читаешь книгу, и вдруг промелькнет что-то в комбинации слов, в безукоризненно отточенной фразе. Током пробежит по коже, и мир перестает быть самим собой. Становится тонким и осязаемым, оставаясь прежним. И по мере утончения твоего весь мир становится зыбким настолько, что кажется уже нереальным, хотя нереальным становишься ты, приближаясь к структуре света, утончаясь в стремлении вверх. Но не затем, чтобы стать выше, а затем, чтобы места стало больше, затем, чтобы стать свободнее, чтобы расправить крылья…

– Но свеча сгорает, и остается лишь бесформенный комок воска на память о ее коротком существовании. И воск этот под холодный оркестровый траур несут на кладбище и засыпают землей.

– А пламя, думаешь, улетело на небо?

– Может, и не улетело, а просто закончился фитиль, и оно растворилось в пространстве, уступив место темноте.

– Зачем же тогда гореть?

И тут сидящий напротив заговорил, загадочно улыбаясь. До этого он слушал нас, переводя глаза с одного на другого. И вдруг заговорил, слегка охрипшим голосом:

– А зачем звезды горят? Неужели для людей? Неужели для нас? Просто жажда огня. Пиромания. Просто зажигаются, сгорают и гаснут. Точно так же и то, о чем говорили вы. Когда возникает жажда огня, но не хочешь быть ни Геростратом, ни Прометеем. Самосожжение из одной лишь потребности гореть.

– Вот только разный срок отмерен звездам и свечам.

Мне стало легче, тоска постепенно отступала. То ли от первого стакана вина, то ли от того, что потекла беседа, но это поняли все, волей судьбы собравшиеся здесь. На лицах появились улыбки, в руках трепетали стаканы с вином. Все предпосылки для создания чудесного вечера были налицо. Кто-то передал мне нездешним зельем набитую беломорину, и окружающее начало подергиваться неясной зеленой дымкой.

– «Те, что познали Высшего Брахмана , – стал цитировать приятель Бхагават-Гиту из потрепанного томика, валявшегося на полу, – достигают его, уходя из этого мира во время преобладания Бога огня, в светлое время, в благоприятный момент дня, в течение двух недель прибывающей луны или тех шести месяцев, когда солнце странствует на Севере» .

– Параноиков на цепь, – закончил я его цитату, и все со смехом стали сдвигать стаканы для очередного дубля.

Содержимое первой бутылки перекочевало в желудок. Растворившись в крови, двинулось к сердцу, чтобы то отправило его по назначению. Мозг добросовестно принял горючее и тут же приступил к реализации винных паров. Запущена туманная машина, и розовый на смену зеленому туман заволакивает глаза.