Людмила Кузьмина - Бежала по полю девчонка

И дядя Фёдор примирительно сказал:

– Ну, боты – так боты. Боты, советские работы.

И поверх ботиночек натянул их. А мне понравилась его складная фраза, и я любила повторять эти слова долгое ещё время после отъезда дяди…

Пока у них не было собственного дома, семья дяди Фёдора поселилась в нашем подвальном этаже. Тётя Таня быстро преобразила жилище своими скатёрочками, занавесками, покрывалом на кровати, накидками на подушках, самоткаными половиками. У неё было много вязанных крючком изделий, в сундуке хранились незнакомые мне наряды и вещи.

Мой папка помог брату устроиться на работу, и дядя стал, как и папка, редко бывать дома. Тётя Таня наверх к нам не поднималась – чувствовалась какая-то неприязнь к ней со стороны моих родителей и нашей бабушки. Спустя годы я узнала, что причины этой неприязни скрыты были в прошлой жизни в Вознесенке и имели косвенное отношение к обстоятельствам ареста деда Кузьмина.

Моего двоюродного брата Василия в этот период жизни в Карасях я почти не запомнила. Он учился в городе в ремесленном училище. Иногда летом появлялся и снова уезжал. Васька пребывал уже в подростковом возрасте; с моими братцами, 10-летним Геркой и 8-летним Женькой, дружба у него не заладилась. В общем, был «чужой» в нашей семье.

А моим вниманием и временем всецело завладела Галька. Моя ровесница, старше меня всего на месяц. И полная противоположность мне характером и поведением.

Бедовая, с карими живыми глазёнками, в которых то и дело проблёскивали озорные искорки. Домашнее прозвище у неё было «бесёнок». Позже, когда я слышала по радио куплеты Пепиты из оперетты «Вольный ветер», я отмечала про себя, что Пепита похожа на Гальку: «Это – не ребёнок, это – дьяволёнок!»

Галька затмила образ моей закадычной подружки Зойки Конюховой. К тому же сестрёнка то и дело поднималась к нам наверх, как и я спускалась к ней вниз. Мы жили под одной крышей, а до Зойки надо было ещё добежать.

Не так давно Галина призналась мне, что она возревновала меня к Зойке и побила её, чтобы она не дружилась со мной.

У Гальки было немалое преимущество перед Зойкой: она приехала откуда-то издалека и рассказывала о своей Вознесенке с такой ностальгической любовью, что мне становилось завидно. Вознесенка была, по словам Гальки, «раз в сто» больше Верхних Карасей. Там тоже есть речка, есть большое озеро, из которого по ночам выходят русалки, много разных горок, на которых растёт много-много ягод. А посреди Вознесенки есть очень высокий храм. Я никогда не видела церквей, просила рассказать, что это такое – храм.

– Там, когда Пасха была, поджигали бочки со смолой, из соломенных снопов выкладывали буквы «Христос Воскрес!» и тоже поджигали. Красиво-то как!

А в храме была служба. Батюшка служил. Ну, поп, значит. Только «поп» – это нельзя так говорить. Он молится, и все молятся: «Господи, Господи!»

А ещё батюшка причащает. Подойдёшь к нему, а он спрашивает о твоих грехах: «Ругаешься плохими словами? Вино пьёшь?»

А ты должна отвечать: «Грешна, батюшка!»

А он говорит:

«Ну, Бог тебя простит!» И даёт тебе в рот с серебряной ложечки маленький кусочек хлеба с вином. А зачерпывает он кусочек из красивой серебряной вазы.

Галька явно что-то путает, рассказывает не о себе, а подсмотренное и подслушанное у кого-то из взрослых, но я верю, что она рассказывает о себе, и даже не замечаю в её рассказе несоответствия: батюшка спрашивает, считая грехом, пьёшь ли вино, а сам потом даёт этим вином запивать кусочек хлеба.

В отличие от меня, тихони, Галька была шумливой и вездесущей. Ни капельки не боялась мальчишек и бросалась в драку с ними, если кто-то из них сказал плохое слово о ней. Но была справедливой. Первой, ни за что, ни про что, не дралась. Я не помню ни одного случая, чтобы она побила меня. Наоборот, защищала от обидчиков. Мы с нею жили и играли дружно.

Когда мы шли на речку купаться, Галька удивляла меня тем, что не стеснялась своей наготы. Ей не хотелось мочить трусики. Растелешившись, она прикрывала ладошкой стыдное место и быстро сигала в воду. Плавала шумно, бултыхая ногами по воде, как можно сильнее, чтобы брызги фонтаном взлетали вверх.

Свои чувства выражала бурно. Умер как-то котёнок, и Галька плачет навзрыд «на всю деревню» и так, что становится от её слёз тошно. Мы идём с нею на горку, и там, под берёзкой она устраивает пышные похороны котёнку. Мёртвый котёнок завёрнут в тряпку (не было под рукой коробки). От самого процесса похорон мне интересно, и я забываю, что надо плакать. Смотрю во все глаза, как Галька выкапывает ямку, устилает её травой, зарывает котёнка, украшает могилку цветами, обкладывает её камушками, втыкает связанные в виде креста палочки. Всё – по-настоящему. Под конец – снова её истошный плач.

А у меня реакция, видно, замедленная. Только дома я вдруг спохватываюсь, как плохо лежать котёнку в земле, и он никогда не выберется наружу. У меня течёт от этих воспоминаний из носа и глаз, я накуксилась, слёзы уже катятся со щёк горохом. А Гальке – хоть бы хны! Она уже забыла про свою скорбь и во всё горло распевает частушки, вроде этой: «Боева я, боева, боева остануся. Ох, и горе и тому, которому достануся!»

Галька научила меня делать тряпичные куклы – «ляльки», наряжать их в лоскутки ткани, выпрошенные у мамы. Я что-то не помню, чтобы у моих ближайших подружек были магазинные куклы. Большинство семей в селе были прибывшими откуда-то, перевозили только самое необходимое для хозяйства. Игрушки себе дети мастерили сами из подручного материала.

Тряпичная Лялька оставалась моей куклой даже тогда, когда у меня появился пионер-Вовка. Я «кормила» её, укладывала, баюкая, спать. Кажется, выдавала Ляльку замуж за пионера-Вовку. Фату ей смастерила из куска белого тюля.

Мы с Галькой на бесхозном другом крылечке рассаживали кукол среди «сечек» – битых черепков, каждую куклу в своём доме, «ходили» друг к другу в гости.

Но однажды во время игры я чуть не пробила Галькину голову молотком! Тихоня тихоней, но если разозлить меня хорошенько, то я становилась невменяемой.

Мы играли с Галькой вдвоём в подвальном их жилье. Гальке, видимо, наскучило играть, она расшалилась. Набрав полный рот воды из ковша, она стала брызгать на меня. А на мне было недавно сшитое мамой новое платье. Новых вещей я вообще не любила и боялась испачкать: «от мамы попадёт». Я уговаривала Гальку перестать издеваться надо мной, но она не унималась. Чтобы как-то защититься от неё, я взобралась вверх по лестнице, ведущей на наш верхний этаж. Западня была закрыта, я упёрлась в неё макушкой – дальше мне ходу не было. А Галька, озорно сверкая глазёнками, полезла следом за мной с ковшом воды. И тут я заметила в выемке под потолком забытый кем-то молоток. Схватив его, я пригрозила Гальке: «Не лезь – стукну!» Галька опять набрала в рот воды, чтобы брызнуть в меня, и я, не помня себя от злости, опустила молоток на её голову. Из рассечённой кожи полилась кровь. Галька завопила. Испугавшись того, что я натворила, я скатилась с лестницы и убежала во двор. Вообразила, что я убила Гальку, что сейчас она умрёт, от ужаса залезла под сарай.